Имперская графиня Гизела

— Гизела, как и прежде, живет в Грейнсфельде, припадки ее усиливаются, и мы в постоянной заботе о ней, — отвечал его превосходительство. — Боязнь за этого ребенка ложится тяжестью на всю мою жизнь.

— Боже, как много времени нужно этому бедному, злополучному созданию, чтобы умереть! — вскричала графиня Шлизерн. — Это жалкое, крошечное существо представляло когда-то для меня проблему… Каким образом такие замечательно красивые родители произвели на свет такое уродство?.. Но я должна прибавить, — продолжала она после минутного размышления, — что вопреки всему я странным образом находила всегда в этой маленькой, некрасивой физиономии некоторое сходство с тем лицом.

Она указала на портрет графини Фельдерн.

— Что за идея! — вскричал князь, положительно возмущенный этим сравнением.

— Я говорю лишь «некоторое сходство», ваша светлость! Во всем остальном, само собой разумеется, там отсутствует все то, что именно делало обворожительными Фельдернов. У ребенка была единственная прелесть — глаза, прекрасные, выразительные.

— Боже сохрани, графиня! — вскричала почти с испугом фрейлина. — Глаза эти были ужасны!.. Будучи семилетним ребенком, я часто виделась с маленькой графиней Штурм — мама очень желала этого общества для меня.

И с лукавой усмешкой обратясь к министру, она продолжала:

— В то время, ваше превосходительство, я с большим неудовольствием поднималась по ступеням министерского отеля. Я постоянно возмущена была этой маленькой особой, которая боязливо отталкивала меня, когда я подходила к ней близко. Она ненавидела все, что я любила: наряды, детские балы и кукольные свадьбы… Пускай извинит меня ваше превосходительство, но это было презлое созданье, которое я когда-либо видела! У меня очень хорошо осталось в памяти, как однажды прелестную пару маленьких бриллиантовых серег, которые вы ей привезли из Парижа, она привесила к ушам своей кошки.

— Ну, тут я не вижу злобы, а скорее оригинальность! — смеясь, проговорила графиня Шлизерн. — Надо полагать, это был неглупый ребенок… A propos[5], не совершить ли нам прогулку в Грейнсфельд? Подобная вежливость очень будет кстати относительно графини Штурм, что же касается бедняжки Гербек, то она будет рада увидеть общество.

До сей поры баронесса Флери держала себя совершенно пассивно. При вопросе князя о падчерице она взяла букет и занялась исключительно им — теперь же она с жаром вступила в разговор.

— Ради Бога, Леонтина, об этом нечего и думать! — вскричала она. — Доктор именно на этих днях ждет возвращения сильных приступов болезни и главным образом приказал удалять все, что хоть мало-мальски может причинить малейшее волнение пациентке. И к тому же ты только что слышала, как своевольна была Гизела еще ребенком, Она желчного темперамента, который, само собой разумеется, при ее одинокой жизни, которую она принуждена вести, не мог стать мягче и миролюбивее. Гербек, и та с трудом переносит ее безграничное своеволие и разные неприятные выходки, к которым, как известно, так склонны озлобленные характеры!.. Я далека от того, чтобы осуждать поведение Гизелы, — напротив, никто более меня не желал бы так извинить ее, как я, — она слишком несчастна!.. Но, во всяком случае, я не могу допустить, чтобы мои гости подвергались неприятностям в Грейнсфельде, и в конце концов дитя это мне слишком дорого, чтобы я решилась выставлять напоказ его страдания любопытным взорам…

Графиня Шлизерн закусила губу.

Его светлость, казалось, встревожился, как бы не расстроить настроение общества после столь резкого тона сиятельной красавицы.

Он быстро подошел к Оливейре.

В момент, когда упомянули первый раз имя молодой графини Штурм, португалец незаметно отошел к окну. Взгляд его блуждал по окрестности, он ни разу не повернул головы к присутствующим — видимо, он скучал, и его светлость очень хорошо видел всю неуместность разговора, предмет которого был совершенно не интересен для нового гостя.

— Вас тянет в ваш прохладный, зеленый лес, не так ли, мой милейший фон Оливейра? — сказал он милостиво, — Да и мне хотелось бы освежиться… Милая Зонтгейм, — обратился он к фрейлине, — пойдите принесите вашу шляпку — мы пойдем к озеру!

Дамы немедленно оставили комнату, в то время как мужчины тоже пошли искать свои шляпы.

Глава 19

— Господи, что за человек! — сказала фрейлина, идя по коридору. — Всем нашим господам ничего не остается, как попрятаться!

— Он внушает мне ужас, — проговорила бледная, нежная блондинка, останавливаясь и складывая на груди свои худенькие ручки. — Человек этот ни разу не улыбнулся… Клеманс, все вы ослепли! Этот не из наших, он принесет нам несчастье — я это чувствую!

— Благородная Кассандра, это и нам известно, бедным, ослепленным смертным! — с насмешкой проговорила фрейлина. — Конечно, немалую беду он нам готовит, делая народ слишком умным; но подождем, дай время освоиться ему в нашем кругу!.. Это правда, он угрюм, разговор его слишком суров сравнительно с элегантным тоном нашего светлейшего… Но, милочка Люси, заставить улыбнуться этот рот, пробить эту гордую броню, вышвырнуть за окно все эти пресловутые намерения и единственно с помощью любви — вот было бы блаженство!

— Попробуй только побожиться! — возразила блондинка, исчезая за дверью своей комнаты; фрейлина, зарумянившись, отправилась далее.

Баронесса Флери, незамеченная, шла за ними по мягкому ковру и окидывала молодую девушку долгим, насмешливо-сострадательным взглядом.

Прекрасная баронесса быстро снарядилась для прогулки, и вместе с кавалерами направилась в переднюю. Двери музыкального салона были открыты. Она быстро вошла туда с сердито нахмуренным лбом, — сегодня она внезапно отозвана была от своих обычных утренних занятий музыкой и забыла закрыть флигель.

— О нет, моя милейшая, — возразил князь, когда она взялась за крышку, — минута слишком удобна для меня, флигель открыт и ноты на пюпитре, — прошу вас, только одну пьесу, вам известна моя слабость к Листу и Шопену!

Баронесса усмехнулась, сдернула перчатки, бросила на стул шляпу и села за рояль. Она отложила в сторону ноты и начала прелюдию.

Ослепительно красива была в это время эта женщина. Гибкие руки ее быстро летали по клавишам, голова откинута была назад, глаза сияли обворожительным блеском.

Мужчины тихо столпились в дверях. Португалец оставил комнату и, спустившись со ступеней подъезда, остановился под померанцовыми деревьями, украшавшими усыпанную песком площадку. Руки его были сложены и грудь высоко поднималась… Место, где он стоял, аллея, тянувшаяся и за решетку сада, и далее, по ту сторону стены, низменные луга, поросшие кустарником, и эта цепь отвесных утесов, позлащенных заходящим солнцем, — вид всей этой местности пробуждал в душе его горькие, тяжелые ощущения. И вспомнилось ему, как, обвиняемый в поджоге, дерзкий демагог, шел он по этим местам и рядом с ним — величественная, молчаливая фигура его несчастного брата, несшего уже смерть в своей груди.

… Немало времени пронеслось с того дня, но ничто в мире не изгладит из сердца его той ночи, когда таким ужасным образом надсмеялись над любовью дорогого ему существа… И тогда неслись по воздуху переливающиеся аккорды Шопена; и такой же толпе жалких холопов, подобострастно гнущих перед ним теперь свою спину, отдан был приказ отправить обоих братьев!

А бездушная кокетка, на совести которой смерть человека, как ни в чем не бывало наслаждается себе жизнью; и сама история эта, разрушившая все счастье другого, делает ее еще пикантнее в глазах модного света. У этих, так восхищающихся ею блестящих господ бывали, конечно, связи, прежде чем они вступали в соответствующие их положению браки, но смешно было бы придавать этим связям серьезное значение и из-за подобной шутки примешивать демократический элемент к благородной крови! Последняя Цвейфлинген с замечательным тактом и чувством своего дворянского достоинства поняла все унижение от своего так называемого сватовства и вполне была вправе разорвать цепь, которой ее хотели увлечь в чуждую ей среду. До того, кто при этом пострадал, ей не было никакого дела. «Зачем он был так прост!» — сказано было с пренебрежением.

5

Кстати (фр.).