Казюкас

Ксюшка, заглядевшись на них, в медитативном темпе жевала своего зайчика.

— А вон твоя подруга! — воскликнула Таня; Акимов увидел Илону, лицо ее маячило бледным пятном среди подвешенных к стропилам игрушек. — Ой, какие классные куклы! Дусь, Дуська, иди сюда!

Они подошли, поздоровались; Илона куталась в шубу, но все равно дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения. Она похвасталась, что лучшие куклы ушли, остались так себе, кликнула какого-то Арунаса и велела налить svečiams по треть бокальчика коньяку. Акимову подумалось, что литовское „svečias“ звучит холоднее русского „гость“, сохраняя этимологический привкус слова „чужак“; выпив, он почувствовал положенные сорок пять градусов и переменил мнение. Лицо Илоны горело румянами ярче, чем у иных кукол, но оставалось белым как мел, только вокруг глаз сквозь грим и тени проглядывали синяки — Акимов постарался не думать о том, как долго, и вообще как, гуляла она накануне.

— А эта тигра, она сколько стоит? — спросила Дуся.

— Эту тигру никто не любит, а стоит она всего пятьдесят рублей, — весело посетовала Илона. — Ксюша, ты почему такая грустная?

— Ого, — сказала Дуся. — Кусается тигра.

— Ты, Илона, все-все игрушки продашь? — свирепо спросила Ксюшка.

— Я надеюсь… Но мы с тобой другие сошьем. К следующему Казюкасу сошьем много-много кукол и станем богатыми невестами. Правда, я уже богатая невеста, но я тебя подожду… — Она рассмеялась, дразня Акимова ослепительной улыбкой, потом сказала: — А пока сама выбери себе подарок, любую игрушку, хорошо?

Ксюшка ахнула, задрожала и расцвела, и долго цвела, разглядывая кукол, потом лукаво переглянулась с Дусей и выбрала тигру. Илона ревниво расхохоталась.

— О šita mažyle, šviesiaplauke, gal ir nieko, — заметила она, когда, покончив с обрядом благодарения и прощания, девицы пошли по рядам дальше, и Ксюшка, утонувшая в объятиях тигры, с девицами. — Tu su ja dar ne megojai?[4]

— Net ne galvojau,[5] ей-богу, — признался Акимов, радуясь, что может отплатить чистой правдой. — Я так тебе благодарен, Илонка…

— От меня ты пока ничего не получил, — ответила Илона, очень довольная собой. — Nieko… Приходи вечером в „Нерингу“, если твои девочки тебя отпустят. Aš paskambinsiu![6]

Он кивнул, побежал догонять своих девочек и наткнулся на них буквально через десять шагов: Таня разглядывала изящное серебряное колечко с тонким, в восточном стиле рисунком на голубой капле эмали.

— Спроси у него, сколько стоит, — шепнула она; Акимов, кашлянув, обратился к хлюпающему носом длинноволосому парню:

— Kiek kainoja šitas žiedas?[7]

— Не супранту, — заученно извинился парень. — По-русски, пожалуйста.

— Он говорит: по-русски, пожалуйста, — слету перевел Акимов.

Таня рассмеялась, перехватила колечко другой рукой и зубами потянула с левой руки перчатку. Акимов разговорился с хозяином: оказалось, тут их целый десант из Строгановки, третий год ездят, а в этом году ва-аще атасная ярмарка, скупают как сумасшедшие, словно в последний раз — вот, одно колечко осталось, берег для своей герлы.

— Клевое колечко, — согласилась Таня. — Сколько такое?

— Семьдесят пять рублей.

Акимов ахнуть не успел, как Таня расплатилась и осторожно, чтоб не порвать, натянула на руку с кольцом перчатку.

— Все, — объявила она. — Кажется, я купила все, что хотела.

— Тогда пошли, а то я замерзла, — сказала Дуся.

— А я ни чуточки, — просипела Ксюшка в объятиях тигры. — Он такой шубчистый, такой теплый, мохнатенький… Хочешь, дам погреться?

— Хочу, — сказала Дуся, обрадованно раскрывая объятия. — Давай.

Вот эти две, подумал Акимов, озаренно глядя на дочку и Дусю. Эти две, и никого больше не нужно для счастья. За глаза хватило бы этих двух“.

Домой возвращались пешком, вниз по Кальварийской, быстроты ради разбившись на пары: он с Ксюшкой, Дуся с тигрой и Таня с колечком — обгоняя толпу, перескакивая лужи и грязно-серые, траченные солнцем баумкухены сугробов. Голод, холод, ярмарочный азарт словно подталкивали в спину. Сделай что-нибудь, нашептывал Акимову голос разума. Придумай что-нибудь, она же завтра уедет, навсегда уедет, нельзя же вот так — знать, что она лучшая женщина в твоей жизни, и не сказать ей об этом, не попытаться остановить, схватить за руку — в конце концов, ты мужик или нет? Ты сам перестанешь себя уважать, если не попытаешься схватить ее за… Что-что? Ах, да: мимо каждого пробегает лошадь удачи, но не каждый успевает схватить ее за… уздечку, наверное. Или стремя. Или холку. Вцепиться ей в стремя, в холку, напрыгнуть сзади, как леопард.

Вот-вот.

Нет, не смогу, подумал Акимов. Ne smagu.[8] Стоило только представить себе этот кошмар, эту неловкость: замкнутое лицо Дуси, мягкий, но решительный отказ, внезапные пустота и тишина в воздухе — испорченная поездка, вот так всегда, — нет, ne smagu. Уж лучше упустить свою женщину, чем вот так. Чем вот так упустить.

Не требовать ответа немедленно, нашептывал голос разума. Пусть возвращается в Москву, пусть подумает… Уж больно ты умный, как я погляжу, огрызнулся Акимов. Тоже мне, мастер позиционных войн… Не по твоей ли милости, умник, я все время вляпываюсь в истории?»

Они спускались с Кальварийской горки к Зеленому мосту: на другом берегу сверкала стеклом и медью громада Оперного театра. Люди шли плотно, как на демонстрации, поплевывая с моста в реку и обгоняя переполненные, с торчащими из форточек вербами троллейбусы. Мост под ногами ощутимо, жутковато вибрировал, вместе с ним колебался надраенный медный маятник солнца. И дул ветер, гуляя над городом и вдоль реки, выдувая застойные запахи зимней спячки, и блеяло автомобильное стадо, и плыли к морю льдины-оладушки, и легкое головокружение не пугало, а веселило, точь-в-точь как после бутылки шампанского.

Девицы сами предложили отужинать в каком-нибудь «достойном заведении». Акимов честно предупредил, что денег у него кот наплакал, но Таня успокоила, сказала, что нет проблем. Ксюшка, по случаю тигры, согласилась остаться дома, только вызвонила себе по телефону подружку из соседнего подъезда, сопливую Кристинку, и строго предупредила, чтобы они там много не пили, особенно папа.

— Ничего, мы за ним проследим, — пообещала Ганя, пряча улыбку.

Вышли на проспект (Ленина, Сталина, Гедимина, Мицкевича, он же «Брод», он же «Ерек», то есть Георгиевский проспект) в его высшей точке, напротив центрального гастронома — отсюда в оба конца проспект прогибался дужкой весов, уравновешенных Кафедральным собором на востоке и Знаменской церковью — на западе, за рекой; свернули направо, к «Неринге», и воочию убедились в популярности этого безусловно достойного заведения. Человек двадцать топталось у входа, столько же томилось у гардероба с одеждами на руках — это на два часа как минимум, определил Акимов. При таком наплыве даже ему, своему человеку в «Неринге», было неловко идти без очереди — как-никак в «Неринге» старались блюсти приличия — а кроме того, смущала возможная встреча с Илоной.

— А помнишь, мы проходили очень такой симпатичный пивной ресторанчик, когда ты рассказывал про гетто и взорванную синагогу, — напомнила Таня. — Ты еще говорил, что это первый частный кабак.

— A-a, «Стиклю»… Но я там ни разу не был, там ведь дорого.

— Дорого — это как? Двухсот рублей хватит?

Акимов дурашливо хмыкнул и сказал, что хватит и ста, если не бить посуду.

— Тогда no problem. Это далеко?

— Ну, в общем… Минут пятнадцать ходьбы.

— Боже, какая даль! Дусь, ты слышала?

— Слышала, — откликнулась Дуся. — Это, наверное, на другом конце города.

— Да, придется брать тачку, — подытожила Таня. — Хотя лично мне непонятно, на что живут таксисты при таких расстояниях.

4

А эта малышка, светленькая, вроде ничего… Ты с ней еще не спал? (лит.)

5

Даже не думал… (лит.)

6

Ничего… Я позвоню! (лит.)

7

Сколько стоит это кольцо? (лит.)

8

Нехорошо (лит.).