Страница 11 из 18
Уже в конце XIX – начале XX века благодаря открытиям генетики несостоятельность обоих «законов» Ламарка была доказана экспериментально. А в СССР законы Ламарка продолжали процветать вплоть до 50-х годов – правда, в качестве «мичуринской агробиологии». Генетику заклеймили как «продажную девку империализма», и знаменитый «народный академик» Трофим Лысенко с пеной у рта доказывал возможность наследования приобретенных признаков и направленного влияния внешней среды на наследственность – ель у него порождала сосну, пшеница превращалась в рожь, а злаки можно было перевоспитать!
Итак, идеи Ламарка сегодня общеизвестны. Значительно менее известно, что за шестнадцать лет до французского ученого свою теорию возникновения и развития жизни на Земле создал Эразм Дарвин – знаменитый врач, натуралист и поэт своего времени и родной дед Чарлза Дарвина (так что, можно сказать, интерес к эволюции жизни на Земле передался ему по наследству).
Во многом теория Эразма Дарвина предвосхитила идеи Ламарка, но были и существенные различия. Дед Чарлза Дарвина считал, что жизнь в целом происходит от некоего исходного организма – капли или первичного волокна, которые порождают все типы существ посредством трансмутаций. «Будет ли слишком смелым, – спрашивал он в книге «Зоономия» (1794), – представить, что в невообразимо огромном временном интервале, в течение которого существует земля, может быть, за миллионы веков до истории человечества, – будет ли слишком смелым представить, что все теплокровные животные появились из одного зародыша?»
Объяснение, предложенное Эразмом Дарвином, было попыткой следовать духу Просвещения с его крайним рационализмом и простотой. Намного проще, считал ученый, объяснить жизнь как происшедшую из единого живого зародыша, чем прибегать к более «сложному» объяснению – вмешательству Бога, который и создал всех тварей земных. Эволюционистская теория Дарвина-старшего включала в себя и первые мысли о естественном отборе – термин «дарвинизм» первоначально относился именно к ней. Свои идеи Эразм Дарвин изложил в книге «Зоономия, или Законы органической жизни» и в поэмах «Ботанический сад» и «Храм природы». Несмотря на всю свою умозрительность, эта гипотеза несомненно стала одной из отправных точек в теории его внука, хотя тот никогда не признавал влияния деда.
Отец Чарлза, Роберт Уоринг Дарвин, был преуспевающим врачом с обширной практикой. К своим пациентам он относился чрезвычайно внимательно, и часто между врачом и больными устанавливались очень доверительные и даже дружеские отношения. Успех медицинской практики Роберта Дарвина кажется удивительным, если учесть, что он на протяжении всей своей жизни не выносил вида крови и даже мысль о хирургической операции вызывала у него отвращение. В молодости Роберт Дарвин ненавидел свою профессию и утверждал, что непременно бросил бы ее, если бы имел другой источник доходов.
Семья Роберта была многодетной: у него родилась два сына и четыре дочери. Мать великого ученого, Сусанна Дарвин, в девичестве носила фамилию Веджвуд. Ее отец, Джосайя Веджвуд, был потомственным гончаром. Он не только посвятил себя семейному делу, но и совершил в нем целый ряд важных открытий, в основном связанных с использованием новых материалов. Веджвудам принадлежал знаменитый и по сей день керамический завод. Семейства Дарвин и Веджвуд на протяжении нескольких поколений были связаны между собой матримониальными отношениями. Впоследствии и сам Чарлз Дарвин женился на своей кузине Эмме Веджвуд.
Чарлз Дарвин родился 12 февраля 1809 года в небольшом английском городке Шрусбери. Сам он писал, что его воспоминания не проникают в глубины раннего детства и первое отчетливое воспоминание относится к четырехлетнему возрасту, когда семья ездила на морское побережье. Также Чарлз очень смутно помнит свою мать, которая умерла летом 1817 года.
Незадолго до смерти матери мальчик пошел в подготовительную школу Шрусбери. До того он учился дома – его образованием занималась старшая сестра Каролина, но занятия эти едва ли принесли какую-то пользу невнимательному и непослушному ребенку, каким был Дарвин. В школе дела пошли не лучше: ученый вспоминает о себе как о заурядном сорванце, который овладевал знаниями с грехом пополам. Значительно больше его привлекало воровство фруктов в соседских садах, а также коллекционирование: он собирал раковины, печати, монеты, минералы, старался выяснить названия всех встречающихся растений. Как пишет сам Дарвин, еще до начала учебы в школе у него «отчетливо развился вкус к естественной истории и особенно к собиранию коллекций», но это никак не отражалось на его оценках. Родня Чарлза его увлечений не понимала и не разделяла, и как-то отец в минуту раздражения сказал своему непутевому отпрыску: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!»
Дарвин отзывался очень тепло о своем старшем брате – Эразме. Он высоко оценивал его способности и жизненные интересы. Эразм много читал и хорошо разбирался в литературе, увлекался искусством, занимался химией и интересовался другими естественными науками. До конца своих дней Дарвин сохранил и самое теплое отношение к своим сестрам.
Проучившись год в подготовительной школе, Чарлз поступил в частную школу доктора Батлера, где учился до шестнадцати лет. Школа давала классическое образование: основное внимание уделялось латыни, греческому, грамматике и другим гуманитарным дисциплинам. Чарлз, мягко говоря, не был создан для языкознания, и учеба давалась ему с трудом. О школе он отзывался нелицеприятно, но и свои способности и достижения не переоценивал. В автобиографии Дарвин дает подробную характеристику своим тогдашним склонностям и интересам: «Восстанавливая в памяти <…> черты моего характера в школьные годы, я нахожу, что единственными моими качествами, которые уже в то время подавали надежду на что-либо хорошее в будущем, были сильно выраженные и разнообразные интересы, большое усердие в осуществлении того, что интересовало меня, и острое чувство удовольствия, которое я испытывал, когда мне становились понятными какие-либо сложные вопросы или предметы. С Евклидом меня познакомил частный учитель, и я отчетливо помню то глубокое удовлетворение, которое доставили мне ясные геометрические доказательства. Так же отчетливо помню я, какое наслаждение мне доставил мой дядя (отец Фрэнсиса Гальтона), объяснив мне устройство нониуса в барометре. Что касается различных интересов, не имеющих отношения к науке, то я любил читать разнообразные книги…
В ранние годы школьной жизни я зачитывался принадлежавшей одному моему товарищу книгой «Чудеса мироздания» и обсуждал с другими мальчиками достоверность различных сведений, содержавшихся в этой книге; думаю, что она-то впервые и заронила во мне желание совершить путешествие в дальние страны, что в конце концов и осуществилось благодаря моему плаванию на «Бигле». В конце пребывания в школе я стал страстным любителем ружейной охоты, и мне кажется, что едва ли кто-нибудь проявил столько рвения к самому святому делу, сколько я – к стрельбе по птицам…
Что касается моих научных интересов, то я продолжал с большим усердием коллекционировать минералы, но делал это совершенно ненаучно, – вся моя забота сводилась только к отыскиванию минералов с новыми названиями, но едва ли я пытался классифицировать их. С некоторым вниманием я, вероятно, наблюдал насекомых… Я почти настроился на то, чтобы собирать всех насекомых, которых мне удастся найти мертвыми, потому что, посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию их. Прочитав книгу Уайта «Селборн», я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте моей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом.
Когда я заканчивал школу, мой брат усердно занялся химией и устроил в саду, в сарае для рабочих инструментов, неплохую лабораторию с соответствующими аппаратами; он позволил мне помогать ему в качестве служителя при производстве большей части его опытов. Он приготовлял всевозможные газы и многие сложные соединения, и я внимательно прочитал несколько книг по химии… Химия сильно заинтересовала меня, и нередко наша работа затягивалась до поздней ночи. Это составило лучшее, что было в образовании, полученном мною в школьные годы, ибо здесь я на практике понял значение экспериментального знания. О том, что мы занимаемся химией, каким-то образом проведали в школе, и так как факт этот был совершенно беспримерным, меня прозвали «Газ». Однажды директор школы д-р Батлер сделал мне даже выговор в присутствии всех школьников за то, что я трачу время на такие бесполезные дела, и совершенно несправедливо назвал меня «росо curante» (легкомысленным)…»