Страница 4 из 39
— Аполитичная пошла молодежь, — сказал Гаврилов, подтягивая струны. — Как блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в скобках — Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу, зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов еще к рукам не прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором: — и он рассказал удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А моих, северных, еще в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов.
— Да что вы все об этом! — упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря.
— Не всем надоели, — возразил Гаврилов. — В тех старых лагерях только лампочки вкрутить.
Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.
— А правда, что вы гадать по-настоящему умеете? — тихо спросила Лидочка.
— Правда, — так же тихо ответил Николай Степанович.
— А вы не могли бы?..
— Не сегодня, — отрезал он. — Выпивши — нельзя.
— Так я приду?
— Завтра, — разрешил он. — Второго. К вечеру.
Тут вышел Степка, заявил, что уже утро, он проснулся и намерен веселиться. И все стали веселиться.
Лидочка пришла второго после обеда.
— Ты сама это затеяла, — тихо сказал Николай Степанович Аннушке и велел им со Степкой на время удалиться — скажем, сходить на городскую елку, где умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец. Сам же он переоделся во все черное, повязал голову платком и взял в руки гадательные барабанчики. Барабанчики, на самом-то деле, были самые обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой кожей. Ему просто нужно было чем-то занять руки, потому что руки в этом деле мешают больше всего.
— Фотокарточку принесли?
Лидочка дрожащими пальцами протянула цветной кодаковский снимок пятилетней примерно девочки с голубым бантом и в голубых трусиках. Девочка стояла на куче песка. Позади была какая-то вода и лес.
— Теперь сидите тихо…
Минут через десять всяческих вводных процедур Николай Степанович ушел.
Глаза его прищурились, лицо обмякло. Пальцы выбивали из барабанчиков неторопливую мягкую дробь.
— Крым, — сказал он.
— Нет, на даче, — поправила Лидочка.
— Я говорю, что сейчас она в Крыму, — пробормотал Николай Степанович. — Ялта?
Нет… Севастополь? Евпатория? Да, пожалуй: Точно, Евпатория. Пионерский лагерь: когда-то был лагерь. Проволока: ах, как я не люблю проволоку: Ей там неплохо: пока. Дети. Другие. Много. Несколько. Чего-то боятся.
Двухэтажный дом. Решетки и темные шторы, никогда не бывает света. Туда забирают. Старуха гречанка. С усами, похожа на мамашу Макса. Так, что-то еще. Кочегарка? Откуда взялась…
— Какого Макса?
— Волошина. Да не перебивайте же, трудно. Уф-ф!.. — Николай Степанович отбросил барабанчики, они покатились, побрякивая, как игральные кости. — В общем, все ясно. Она жива, пока здорова, живет в Крыму в бывшем пионерлагере имени Олега Кошевого. Сейчас там цыгане, похоже, организовали производство профессиональных нищих. Калек. Понимаете? Нужно торопиться.
Милиция у них, думаю, куплена, да и не так дорого стоит купить хохлятскую милицию.
У Лидочки от страха отнялся язык.
— У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?
Она помотала головой.
— Так. А отец девочки?
Она только рукой махнула.
— Интересно живете, господа… Значит, будем делать по-другому. Вы завтра же летите в Москву. Деньги вздор, деньги будут, об этом не думайте… и с билетами по нынешней дороговизне осложнений возникнуть не должно. Я вам дам один московский адрес. Зовут этого человека Коминт. Иванович. Цыпко. В цирке его знают как Альберто Донателло. Передадите ему письмо, он все устроит. На возраст его не обращайте внимания — человек чрезвычайно надежный. Но — слушайтесь его, как Господа Бога. Скажет: землю рыть — ройте, и как можно глубже. Ну да он и сам все хорошо объяснит. Он хорошо объясняет. Доходчиво…
Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским цыганам я не завидую, равно как и милиционерам, если они к этому делу прикручены. Да не плачьте, Лидочка, бывают в жизни вещи пострашнее. Все будет хорошо.
Но получилось все очень нехорошо. Почему-то — неожиданно и без особых поводов — заблажило ехать в аэропорт и Аннушке со Степкой. «Нива» долго не заводилась, дорога обледенела, встречные водители и даже гаишники были сплошь пьяные. Судьба как бы ненавязчиво намекала на нежелательность всей затеи.
В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья и сама на кучу же тряпья похожая старая цыганка. Или таджичка («С понтом беженка»— проворчал Степка). Увидев четверых, она вдруг вскочила молодо и поднесла к губам раскрытую ладонь.
Аннушка в испуге отшатнулась.
— А вот этого не надо, — сказал Николай Степанович. — Погадать я тебе и сам погадаю.
— Сам ты искать меня после будешь, золотой, — без всякого акцента и без выражения сказала ведьма, садясь. — Ан — поздно будет искать.
— Какая противная бабка, — фыркнула Лидочка. — Не к добру такую встретить.
— Никогда сами не верьте в приметы, — сказал Николай Степанович. — Предоставьте это сведущим людям.
— Правильно их Гитлер гонял, — неожиданно сказал Степка. — Евреев зря, а цыган за дело.
— Слышу голос твоей классной дамы, — сказал Николай Степанович. — И если я его еще раз услышу…
Самолет улетел вовремя. Когда Тихоновы возвращались к машине, ведьмы в тамбуре уже не было.
Весь день Николай Степанович чувствовал во рту металлический привкус.
А вечером Аннушку и Степку увезла скорая помощь.
Доктор был молод, бородат и встревожен.
— Ничего нового я вам пока сообщить не могу, — сказал он. — Кровотечение продолжается и у мальчика, и у матери. Это похоже на какую-то тропическую болезнь, я о ней слышал. Утром будет профессор Скворушкин…
— До утра они ведь могут и не дожить, — то ли спросил, то ли предупредил Николай Степанович.
— Нет, что вы, — сказал доктор. — Мы делаем все, что требуется, только вот…
— Только вот не помогает почему-то, — подхватил Николай Степанович. -
Кровотечение продолжается.
— Д-да. Я думаю, что можно подключить…
— Слушайте меня внимательно, — сказал Николай Степанович. — У меня группа крови четвертая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге перельете плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?
— Вы врач? — попытался поставить его на место доктор.
— Я не намерен вдаваться в объяснения, — высокомерно ответил Николай Степанович и поднял руку ладонью вперед. — Итак…
Доктор мигнул.
— Да, конечно… — забормотал он. — Пойду распоряжусь, а вы пока…
— И никаких записей, — прилетело доктору в спину.
Суровая сестра с лицом черным и длинным облачила Николая Степановича в зеленый хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережженными простынями. Его заставили лечь на жесткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Степку.
Из носа его торчали закровеневшие тампоны.
— Папочка… — прогундосил Степка и заплакал.
— Прекратите, кадет, — велел Николай Степанович. — Здесь вам не альманах «Сопли в сиропе».
— Доктор сказал, — наклонилась к нему сестра, — что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?
— Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете еще восемьсот на плазму.
— Что?!
— Именно так. Работайте, мадам.
Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся черный столбик крови.
Сто… двести… четыреста…
— Как вы себя чувствуете? — голос издалека.