Рыжий Будда

Только вряд ли это вам удастся сделать, господин барон! Генерал Юнг фон Штерн, вы ничего не сделаете, вы не возьмете ни Парижа, ни Москвы, потому что этого не допустит Тихон Турсуков!

Налитые кровью глаза истории смотрят на вас обоих. История решит: кто из вас сильнее?

Турсуков не зря учился на медные деньги, не зря таскал с собою в седельной сумке толстые книги, не зря Пять Великих доверили свои тайны Турсукову!…

Турсуков в крайнем возбуждении прошелся опять по комнате, задевая длинными руками стулья.

Через минуту он подошел к спящему монголу и взял его за плечо.

– Домбо, встань! Иди спать по-настоящему, в другой комнате есть кошма и подушка. Домбо, вставай!

Монгол медленно открыл глаза, пошевелил рукой и улыбнулся.

– Слушай, – сказал монгол, – я видел совсем странный сон, русский отец. Я видел степь, костер, караван и тебя таким, когда ты еще не был седым. Ты сидел у костра и читал книгу, я подошел к тебе – маленький и худой – и бросил на книгу горсть песку. Был такой случай или нет, скажи?

– Не знаю, – улыбнулся Турсуков. – Домбо, давай спать.

– Погоди, русский отец… Как это все было, когда ты нашел меня? Это мне надо знать. Мне не зря приснилось все. Да еще во сне я видел, как ты, шутя, похлопал меня, закрыл книгу и пошел поить большого белого верблюда… У него были розовые ноздри…

– Зачем тебе все это? – медленно спросил Турсуков. – Ну, если хочешь, я могу еще раз вспомнить о том, как я нашел тебя… Двадцать пять, наверное, лет тому назад я шел с караваном. Вышли за Улясутай – видим старую черную юрту… Стоит одна в степи, крутом никого нет, скот бродит без призора. Понятное дело, брошены люди, больные. Монголы боятся болезней, Домбо. Я побежал к юрте, смотрю, лежит умерший, а в другом углу женщина с ребенком… Ты был совсем маленьким, грудным… Она, твоя мать, посмотрела на меня и через минуту умерла, а я тебя вынес на руках. Тебя завернули в кусок бязи и дали соску. На второй день ты засмеялся, увидев светлый китайский домбо, и потянулся к нему. Тогда мы решили назвать тебя Домбо, не знали твоего имени. Так за тобой и осталось название китайского чайника. Моя жена, она умерла теперь, Домбо, ходила за тобой, как за сыном. Вот и все.

– Я не помню твоей жены, русский отец. Какая она была?

– Красивая, высокая, – глухо отозвался Турсуков. – Ты вскормлен русским молоком, Домбо, перед тем, как я нашел тебя, у нас умер грудной ребенок.

– Я сосал молоко твоей жены и теперь говорю на твоем языке. Русский отец, я тебя никогда не забуду… Когда я вырос и ушел от тебя – я всегда помнил о тебе. Почему мне приснилось это?

– Не знаю. Все-таки нам пора спать, Домбо.

– Погоди, русский отец. А плохо не знать своих родителей?

– Я не смогу тебе ответить сразу. Пожалуй, вот что. Я читал и думал, что человек, живущий как и все остальные, ну, как тебе объяснить, такой, у которого есть мать, отец, родина, – всегда старается сохранить все и доброе и злое для своих. А люди, у которых нет семьи и родины, пожалуй, добрее остальных. У них ничего нет, и поэтому они не скупятся. Они не нищие! Они богачи, Домбо. Они делают много добра всем людям, а те, у кого есть семья и родина, отдают свои чувства только тем, кто стоит близко к ним. Такие люди – скупы, Домбо. А тебе или мне не жалко наших чувств, потому что мы их не бережем только для одного десятка людей. Ты понимаешь меня?

– Кажется, понимаю, русский отец. А что ты скажешь о злых делах, о жестоких чувствах, которые остаются другим людям?

– Тут, по-моему, то же самое. Ты заметил, что междоусобные войны бывают самыми жестокими, правда? Ведь это тоже потому, что ближнему отдается больше злого чувства, чем дальнему. Поэтому при междоусобицах и убивают пленных, даже мучат их, тогда как в войнах с другой нацией существуют законы. Домбо, люди, любящие только одну свою семью или родину, добры или злы только для десятка или десяти миллионов людей… Нам же с тобой печалиться нечего, потому что мы отдаем зло и добро всем без различия. Ты сосал русское молоко, а я говорю на твоем языке, у тебя нет отца и матери, а у меня родины, и мы с тобой равны.

– Разве плохо любить свой народ, русский отец? Ведь ты тоже, как и я, ненавидишь Барона?

Домбо встал и прислонился к стене, слегка наклонив вперед голову и откинув плечи. Большая керосиновая лампа ярко освещала его лицо и широкие зрачки, которым был тесен косой разрез глаз.

Турсуков в волнении заходил по комнате, все время одергивая мягкую синюю рубаху.

– Да, – выкрикнул вдруг неожиданно он, – я должен бороться с Юнгом, я обязан это сделать, только потому, что он никого не любит и не ненавидит и поэтому делает только зло… Да, да! Я хотел бы увидеть его и сказать все об этом. Ручаюсь, что он ничего бы не сделал со мной.

– Русский отец! Что ты говоришь? – с ужасом сказал монгол. – Тебя Барон может насмерть забить бамбуком. Посмотри, что делается на кладбище под Ургой! Там расстрелянные и замученные валяются сотнями, – монгольским собакам никогда не было столько работы, как сейчас. Ты меня выкормил и не сердись, что я так говорю. Неужели ты к нему хочешь пойти после того, как тебя солдаты искали во всех ургинских закоулках?

Турсуков сейчас не слышал слов юноши. Новые мысли овладели его беспокойным мозгом, и он решил отдать их юноше.

– Домбо, как ты думаешь, почему в России сделали революцию? Я тебе объясню это сейчас. Видишь ли, Россия много веков любила только себя и своих и не умела ненавидеть чужих. Она именно не умела ненавидеть, она только могла высмеивать немца, англичанина, француза, потому что и француз, и англичанин, и немец умнее русского. Но так не могло быть дальше. Появились люди, которые стали ненавидеть себя. Это очень важно. Эти люди стали не любить себя за то, что они слишком любили себя, свои грехи, свою дикость. Они сделали великую революцию, они стали ненавидеть уже не десятки, а сто миллионов людей всех наций, влюбленных в себя и свою ограниченность. Для них нет ни черных, ни белых и желтых. Домбо, они любят ненавидящих, тех, кто борется со старым… Понимаешь, почему я теперь стал революционером?

Турсуков прибавил огня в лампе и тяжело сел на стул. Он окончательно дошел до состояния полной усталости, и глаголы «любить» и «ненавидеть» стали представляться ему в виде двух шевелящихся и переплетающихся змей.

– Тебе нужно все-таки рассказать все по порядку, – услышал Турсуков медленный голос юноши, – значит, так. Я поехал в Красный Дом, там меня хорошо приняли, расспросили обо всем и оставили ночевать. Наутро ко мне пришел русский, вроде офицера, но без погон, со значками на рукаве. Солдаты его называли – «Товарищ командир». Он меня расспросил про белых, сколько их в Урге и Кобдо. Я ответил и стал, в свою очередь, спрашивать его обо всем. Он начал успокаивать меня, говоря, что красные и наши свободные монголы справятся с Бароном. Командир позвал меня в большую комнату, где все солдаты вместе с командиром пили чай. Я сидел за столом рядом со Щеткиным – так зовут командира. Тут разыгралась очень интересная история. Один совсем молодой командир (он, наверное, был офицером и перешел от белых, потому что у него на плечах были полосы от погон) – повздорил с одним солдатом. Не помню, из-за чего у них вышла ссора, но солдат ему сказал:

– Ты белый, тебя вовремя расстрелять не успели.

Офицер очень обиделся, побледнел и молча встал из-за стола. Солдат ему нисколько не уступил и даже не посмотрел на обиженного. Все начали смеяться, а солдат вдруг начал подшучивать над офицером, тот молчал, и у него только тряслись губы. В это время Щеткин куда-то уходил. Все думали, что я плохо понимаю по-русски, и потому удивились, когда я спросил у них про офицера:

– Он с вами вместе воюет?

– Да, – отвечают они, а солдат, заваривший ссору добавляет:

– Он же из офицеров, из господ. Он, прежде чем пить, стакан пять раз моет.

Я тогда говорю солдату:

– Раз он сейчас ваш, с вами вместе воюет и ест один хлеб, то вы не должны над ним смеяться.