Илья Репин

Мастерские всех родов и статские и военные портные были завалены работой. Ночи напролет многие места Чугуева и его окрестности оглашались звуками музыки бальных оркестров, большею частью в садах на танцевальных «ротондах».

Да, в Чугуеве жилось весело: даже в самых бедных и многочисленных (как же иначе?) помещичьих дворнях часто слышалась повторяемая крепостными на разные лады пословица: «Хоть есть нечего, так жить весело».

Лично моя жизнь этого времени была также самая веселая. Подростком, за компанию с сестрою, я попадал на балы и вечера молодежи, на маевки в самое цветущее время весны в Староверском лесу, с хорами трубачей. Дикий терн, дички груши, черешни и вишни – все сады бесконечного южного склона от Осиновки и Пристена до самых «Матерей», облитые, как молоком, обильными букетами цветов, – все улыбалось нашим весельям вскладчину.

Нашим излюбленным местом был Староверский лес, по южному склону к Донцу.

…Детьми лет пять ранее мы целой оравой пировали свои пиры в заповедных тенистых прохладах Староверского леса. Приносили с собой пирожки и всякие домашние лакомства, запивали их медом, разведенным на ключевой воде староверской криницы…»

Деньги на поездку в Петербург появились благодаря работе на Луганщине – Репина пригласили в село Сиротино Троицкого района для росписи иконостаса церкви Введения Богородицы в храм. Искусствоведы считают, что Илья Ефимович оставил после себя в Сиротино большое творческое наследие. Поскольку жалованье ему, как и другим художникам, выдавали редко, а жить на что-то надо было, он подрабатывал в свободное время тем, что писал под заказ местных крестьян небольшие иконки-образки.

В своей автобиографической книге «Далекое близкое» Илья Ефимович очень тепло и сердечно говорит о пребывании в Сиротино, о людях, с которыми там познакомился и подружился. «В Сиротине я имел успех со своими образами, – вспоминал он. – Я пользовался, конечно, необходимыми указаниями и канонами, по которым пишется всякое изображение святых или целых сцен (у каждого живописца сундучок наполнен гравюрами), и был поощряем доверием и интересом всего прихода и даже своего подрядчика, который хвалил меня не только из собственной заботы об успехе общего порядка, но и потому, что действительно любил живопись и сам был живописцем не без способностей.

Все мужики, и особенно староста Семен, побывали у меня на лесах и даже вблизи подолгу разглядывали мои образа, каких они прежде никогда не видывали. А я, подбадриваемый вниманием, ощутил в себе большую смелость и свободу творчества, и кисти мои вольно играли священными представлениями: я позволял себе смелые повороты и новые эффектные освещения сцен и отдельных фигур. Свежесть и яркость красок, необычная в религиозной живописи, была для меня обязательна, так как мои образа публика видела только снизу, на расстоянии трех-пяти сажен. Видевшие же работу близко у меня на лесах еще более дивились: как это издали «оказывается» так тонко и хорошо, хотя вблизи другое».

Особенный успех имела репинская «Мария Магдалина». Публику буквально очаровывали заплаканные глаза Магдалины.

В огромной работе над иконостасом принимало участие много мастеров, и Репин сумел со всеми подружиться. Хотя народ был разный – кто талантливый, а кто и откровенно бездарный. Одного из мастеров, успевшего поработать в Академии художеств, Репин тайком подправил. Старый мастер заметил репинскую «правку», но одобрил ее.

Илья работал с увлечением, забывая обо всем. Он даже как-то едва не упал с высоченных лесов на каменный пол церкви, когда писал «Святую Троицу», потому что у него была привычка отскакивать во время работы от изображаемого, чтобы посмотреть на него со стороны.

В Сиротино Репин приобрел бесценный опыт самостоятельной, большой работы.

К сожалению, судьба сиротинских икон художника, впрочем как и самой церкви, в которой он работал, печальна. Церковь разрушили во время Великой Отечественной войны и на этом месте построили военный аэродром. Иконы из нее передали местным крестьянам для хранения. Только некоторые из них сбереглись до наших дней, в частности иконы «Вознесение» и «Иисус в терновом венце».

Репин поступил в Академию в самом начале 1864 года, а окончил ее осенью 1871 года. За это время он трижды посетил Чугуев. Но первые три года Илья вообще не мог отлучиться из Петербурга – он экономил деньги. Лишь в 1866 году молодой художник, уже имевший немного свободных денег, отправился в дальнюю поездку. В родной город Репин вернулся с серебряной медалью и со званием «свободного художника».

Первые шаги в Петербурге были непростыми для него – он неуютно чувствовал себя «в холодном море жизни большого города, кишащего в каком-то бурном водовороте». Молодому человеку было страшно, как никогда в жизни, его давило жуткое одиночество в далеком, совершенно незнакомом месте. Но «Рубикон был перейден», и возврата назад не было.

Поначалу Репин поступил в рисовальную школу – там можно было заниматься только два вечера в неделю и утро воскресенья, в отличие от Академии художеств, где занятия шли каждый день с утра и до семи часов вечера.

Позже Илья Ефимович вспоминал, что главным лицом в рисовальной школе был директор Дьяконов. Высокий старик с белыми курчавыми волосами не останавливаясь величественно проходил иногда из своей директорской комнаты куда-то через все классы. Лицо его было так серьезно, что все замирали в семи классах и глядели на него. Одет он был во все черное, очень чисто и богато.

Об учителях рисовальной школы Репин отзывался восторженно: «У нас два учителя – Церм и Жуковский. Несколько рисунков Церма висят на стенах как оригиналы для подражания. Они нарисованы с таким совершенством великолепной техники и чистоты отделки, что на них всегда глазеют ученики, не оторвать глаз – дивная работа. Нигде не притерто: так чисто рассыпаются красивые штрихи, такая сила в темных местах…

Неужели это простыми руками на бумаге человек мог сделать! Какая чистота!!!

Вот, вероятно, про такие рисунки писал Персанов Яше Логвинову в Чугуев: «Рисуют – как печать». Да это лучше самой печати: я таких эстампов не видал еще. Чудо! Великолепно!..»

Молодой художник пытался подражать Церму, но безуспешно: ему казалось, что его собственные рисунки выглядели как будто грязнее и хуже. Неверие в собственную исключительность и гениальность, сомнение в своем законном первенстве осталось, в общем-то, в Репине навсегда. Он любил называть себя «посредственным тружеником» и всю жизнь ежедневным каторжным трудом отрабатывал свое громкое имя.

А пока Илья Ефимович самозабвенно работает, первый раз в жизни рисуя на бумаге – раньше ведь он писал иконы, образа, рисовал контуры с эстампов. Вскоре после поступления Репина в школу и недолгого рисования в классе орнаментов и масок наступил рождественский перерыв в занятиях. Все, что ученики рисовали в классах, оценивалось строгими учителями. Сначала Илья не нашел своей фамилии в списке. Но потом оказалось, что она стояла первой, а он от волнения просто ее не заметил.

Нельзя не отметить, какую роль в образовании Репина сыграл знаменитый русский художник Иван Николаевич Крамской.

Их первая встреча произошла в рисовальном классе. Позже Илья Ефимович вспоминал, что он увидел худощавого человека в черном сюртуке, входившего твердой походкой в класс, и никак не мог поверить, что это именно Крамской, ведь он представлял его себе совсем другим.

Худое скуластое лицо, черные гладкие волосы до плеч, жидкая бородка – так выглядел в то время Крамской. «Какие глаза! – восторгался Репин. – Не спрячешься, даром что маленькие и сидят глубоко во впалых орбитах; серые, светятся. Вот он остановился перед работой одного ученика. Какое серьезное лицо! Но голос приятный, задушевный, говорит с волнением… Ну и слушают же его! Даже работу побросали, стоят около, разинув рты, видно, что стараются запомнить каждое слово».

Остановившись перед работой Репина, Крамской заметил: «А, как хорошо! Прекрасно!» Потом поинтересовался: «Вы в первый раз здесь?» Затем он перешел к подробностям рисунка, отметил ошибки, дал Репину свой адрес и пригласил побывать у него.