Сполохи детства

Степан Калита

Сполохи детства

Все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному. Мой биологический отец был несчастлив, и пил очень нехорошо. Алкоголь был его главным и единственным увлечением. Поначалу отца еще интересовали книги. Только детективы и фантастика. Но потом и к книгам он остыл. От постоянной неудовлетворенности жизнью (откуда ей было взяться?) он то и дело впадал в буйное помешательство. До белой горячки дело не доходило, но, выпив, он становился агрессивным, терял контроль над собой, и избивал мать.

Моя память включилась слишком рано. И потому из нее, к несчастью, так и не стерлись досадные эпизоды неправильного детства. Я помню, как просыпался от криков. Как выбегал из спальни, шлепая по линолеуму босыми ножками. И кидался на отца, трясущего мать, как тряпичную куклу, с кулаками. У него было красное перекошенное лицо, и пахло от него всегда перегаром. Он отбрасывал меня одним ударом, и я летел через коридор, и падал. А мать кричала надрывно: «Не смей! Не смей бить ребенка, подонок!»

Мне было больно. Я скрывал синяки от воспитателей, опасаясь, что меня заберут из семьи, и отдадут в детский дом. Об этой страшной возможности мне как-то раз поведала мать. Подозреваю, для нее было важно, чтобы я скрывал происходящее. И я скрывал. Ночью глотал слезы обиды и страха, и в конце концов засыпал, думая о том, что вырасту — и убью отца.

На следующий день все повторялось снова… И я опять, превозмогая страх, кидался на защиту матери… И получал свое.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. В очередной раз надравшись, он убил ее, пырнул ножом. Но врачи в наше время творят чудеса. Она должна была умереть, но не умерла. И в больнице через некоторое время ее оживили. Вырезав, правда, некоторые пострадавшие внутренние органы.

Отец вскоре после клинической смерти и операции матери объявился. Прилетел, как ангел смерти к недобитой жертве. И она, удивительное дело, решила его простить. Он умолял, клялся, что все осознал. К счастью для меня, да и для матери, она все же передумала — под давлением одного из врачей. Он четко обрисовал ей перспективу.

— Хочешь умереть, — сказал он, — вперед…

Умирать мать не хотела. И осталась жить.

За пару месяцев до больничного кошмара она подарила мне мечту — собаку, щенка спаниеля. Обожаемое теплое существо согревало меня, когда было особенно невыносимо.

Пока мать лежала в больнице, заботу обо мне взяла на себя бабушка. Я переехал к ней. Но собаку она приютить отказалась наотрез. Но я ждал, каждый день ждал, встречи — со своей собакой. Не зная, что отец уже продал щенка, потому что заботиться о собаке не собирался. Да и деньги были нужны на выпивку.

У подонков очень низкий душевный порог. Чаще всего они понятия не имеют, что причиняют страдания другим. Хотя есть и такие — кто причиняет их намеренно. Но мой отец действительно не понимал, что делает что-то не так. Даже увечья, нанесенные матери, он не считал смертным грехом. Просто — так получилось…

Когда мне уже было лет четырнадцать, он вдруг объявился на пороге. Привез краденый мопед.

Скрывать, что мопед сперли его сомнительные знакомые, папаша не собирался.

— Лучше это… на природе только на нем катай, Степк, в городе не надо, — сказал он, распечатал пачку сигарет, протянул мне, — куришь?!

— Нет, — я помотал головой.

Встреча с отцом меня обескуражила. Слишком неожиданным был визит. К тому же, он вел себя так, как будто мы расстались только вчера, а не десять лет назад.

— Это ты мамке рассказывай, что не куришь, — он почесал шею, и я увидел, что на горле у него длинный шрам, словно заштопанный грубыми нитками — очень неаккуратно. Как выяснилось позже, его полоснули бритвой по горлу в тюрьме — и там же зашили. — Кури давай! Чего как маленький?!

Я послушно взял сигарету, затянулся. Время от времени мы с ребятами из района курили папиросы «Любительские», «Яву», «Полет» и «Беломор». Так что мне было не впервой.

— А ты красивый парень вырос, — сказал отец, — бабы тебя любить должны.

Он всегда был помешан на женщинах. Периодически таскал меня к разным девицам, обещая: «Три мороженых тебе, Степка, если матери ничего не скажешь!»

Иногда я играл с детьми чужих теток у них в квартирах, пока отец развлекался. Иногда гулял во дворе, размышляя о том, что «три мороженых — пожалуй, мало будет, попрошу четыре». Иногда мы заезжали к тете Лиде в автопарк. Я собирал тяжелые шарики от подшипников между гаражами, а отец запирался с тетей Лидой в подсобке. Потом нас подвозили на грузовике. Тетя Лида была большой начальницей.

Отец в молодости был очень красив. Похож на вечно пьяного Алена Делона. Темноволосый с пронзительными голубыми глазами и правильными чертами лица. При этом выражение лица у него было холодным и злым. Моя бабушка, энтомолог, сравнивала отца с прекрасным насекомым. «Природа постаралась, — говорила она, — создала совершенную внешность. Но за ней ничего нет».

Я давно уже вырос, много всего прошел в этой жизни, но ночами мне иногда снится один и тот же сон. Я ничтожно маленький, крохотный, стою посреди коридора — того самого, как в детстве. А на меня надвигается массивная темная фигура. Не видно лица, непонятно, кто это. От фигуры веет ненавистью. И я чувствую, что вот-вот этот некто, состоящий сплошь из чернильного мрака, ударит меня в лицо. И тогда мне станет больно. Очень больно. Но я должен стоять до конца. И я стою. Но потом тень накрывает меня, и я не могу дышать. И просыпаюсь в поту. Так выглядит мой главный ночной кошмар…

От курева, которым угостил меня отец, помню, сильно закружилась голова.

— Хочешь шампанского? — предложил он. — Я сегодня при деньгах. В винный схожу, куплю…

— Ты мою собаку продал, — процедил я сквозь зубы.

— Какую еще собаку? — удивился отец.

— Мою… собаку. Пока мама в больнице лежала.

— Слушай, Степк, я ж тебе мопед привез. Ты пока еще маленький, так и знал, что не поймешь. Вот в армию пойдешь, тогда все поймешь. А пока ты ничего еще…

Я осознал, что, скорее всего, он даже не помнит, что продал мою собаку. Моего единственного друга на тот момент. Что ему, может быть, и не наплевать. Но душа у него совсем другая. Не такая, как у меня. Она холодная и пустая.

— Пошел ты на хуй со своим мопедом, — сказал я.

— Ты чего… ты чего ругаешь?! — опешил он.

Я бросил под ноги сигарету, затушил подошвой ботинка.

— Все, больше разговаривать не о чем.

— Ну, ты чего?..

— И не надо больше приезжать.

— Я позвоню.

— И звонить не надо. Не буду с тобой разговаривать.

Я ушел и хлопнул дверью.

— Весь в мать! — крикнул он вслед. — Ничего… вот в армию пойдешь, поймешь меня…

Мопед он предусмотрительно забрал.

Тот же самый упрек «весь в отца» я слышал потом от матери на протяжении всего отрочества. Пока не стал достаточно взрослым, чтобы одернуть ее однажды: «Не смей так говорить никогда!» Она поняла меня. И больше никогда не сравнивала меня с отцом. Во всяком случае, вслух.

Судьба его сложилась вполне логично. Сначала он попал в тюрьму за драку. Потом сел за кражу. Потом пырнул ножницами свою мать — мою бабушку, которую я видел очень редко — насмерть, и сел уже очень надолго. Больше я о нем ничего не слышал…

Любовь к женщинам тоже проявилась особым образом. У отца было что-то около тридцати детей. Во всяком случае, такую цифру называла его последняя жена — алкоголичка со следами вырождения на лице. Она сама родила четверых. Некоторых отец успел сделать между отсидками. Мне и в голову не приходило, что в раннем детстве я встречался со своими многочисленными братьями и сестрами. Отец строгал детей самозабвенно, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе.

Многие люди ведомы по жизни одними только инстинктами — в частности, мощным инстинктом продолжения рода — разум же в деле деторождения задействуют единицы.