Страница 44 из 61
На выезде со двора он притормозил, пропуская оранжевый фургон коммунальной службы, чистящий дорожное покрытие при помощи злобно скребущих асфальт цилиндрических щёток и пузырящейся дезинсектирующей жидкости. Идущие за фургоном дворники, облачённые в оранжевые робы, обрабатывали кюветы, заливая их быстро испаряющейся дезинфицирующей пеной из объёмных баллонов, висящих на спинах. Он хотел было пропустить и дезинфекторов, однако старший (его выделяла надпись на робе «бригадир») не позволил ему задержаться. Сбив на затылок прозрачное забрало, закрывающее лицо, старшой прокричал неслышно что-то вроде: «какого на хрен ты тут застрял!» и зло махнул рукой, мол «проезжай, не задерживай!» Он выжал сцепление и торопливо выкрутил руль влево, выбираясь на дорогу. Бригадир проводил его вездеход презрительным взглядом, закрыл лицо забралом и вновь сосредоточился на очистке кюветов. Он взглянул в зеркало заднего вида. Дезинфекторы тщательно заливали пеной асфальт в том месте, где только что останавливалась его машина. Он усмехнулся и подумал, что если бы администрация учебного центра с должным вниманием относилась к вопросам безопасности на вверенной в её подчинение территории, то не приходилось бы тратить столько времени и сил на проведение санитарных мероприятий. И ещё он подумал, что до сих пор не встречался с таким откровенным и отчасти вызывающим отношением к соблюдению элементарных мер предосторожности. Не говоря уже о грубом нарушении норм Устава Дорожного Патруля. «Однако я отвлёкся, — одёрнул он себя. — Возможно в таком пренебрежении есть свой скрытый смысл, понять который я пока не в силах. Вследствие недостатка качественной и объективной информации. Центр-то считается лучшим среди подобных заведений. К тому же, — он снова усмехнулся и подмигнул своему отражению в зеркале, — в чужой монастырь со своим уставом не ходят». В том числе и с уставом патрульной службы. Которому он привык беспрекословно подчиняться, потому что устав не был для него сводом абстрактных установлений и мертворождённых правил, плодом отвлечённо-схоластических умствований, наподобие вычисления количества демонов, способных уместиться на острие швейной иглы. Каждое слово и каждая строчка устава имела практическую ценность, проверенную на прочность в боевых условиях, за каждым предложением и каждым абзацем скрывалась чья-то жизнь и чья-то кровь, отданная и пролитая за то, чтобы сохранить следующим за ними их жизни и их кровь. Жизнь за жизнь, кровь за кровь. Устав не сочинялся бюрократами в тиши конторских кабинетов, устав писался практиками и для практиков, уставу подчинялись сознательно и добровольно, а не вынужденно и в приказном порядке. Устав писали и переписывали, изменяли и дополняли. Устав помнили наизусть и цитировали по памяти. Устав был необсуждаемым авторитетным источником и священным писанием патрульных. Для всех без исключения… кроме тех, кто состоял в штате учебного центра «Биармия». Следовательно и для него тоже. Инструктора по специальной подготовке личного состава Дорожного Патруля. С некоторых пор.
Сорок пять лет — максимальный возраст патрульного. По достижении сорока пяти патрульному предоставляется на выбор: служба во вспомогательных частях, перевод на административную, тире, хозяйственную работу, увольнение со службы с зачислением в действующий резерв, почётная отставка. Большинство выбирало отставку. Списываясь подчистую, обязательно проставлялись, устраивали шумную и бесшабашную отходную, надирались в хлам, пьяно целовались на прощание, обнявшись, орали хриплыми голосами непристойные песенки, рвали на груди парадные мундиры, рассыпая по полу надраенные до зеркального блеска форменные пуговицы, припоминали самое смешное и самое страшное, приключившееся с ними и с их друзьями, поминали погибших, пили за них обязательно стоя и не чокаясь, хохотали и гулко лупили друг друга по спинам, и напоследок, выпивали, по традиции, за каждую вынесенную благодарность, за каждое вручённое командованием благодарственное письмо, за каждую полученную награду, за каждую нашивку о ранении, за каждый шеврон по выслуге лет, за каждое попадание в госпиталь. На следующее утро они опохмелялись, получали на руки положенное выходное пособие, необходимые на гражданке документы и исчезали за воротами укреплённых баз. Они уходили не оглядываясь, оставляли без сожаления в прошлом друзей и сослуживцев, оседали в защищённых городах, обустраивались и продолжали жить, ничем не напоминая о себе. Городские обыватели, каких тысячи, пенсионеры-отставники, с которыми можно переброситься парой необязательных фраз, посидеть в скверике на скамейке, забить «козла» в крохотном дворике, уговорить душевно под невзыскательную закуску бутылочку беленькой или портвешка, ностальгически отметив при этом что «портвешок нынче не тот, одно название только и осталось, что «три топора», и по вкусу разбавленное мыло, и градуса совсем нет, а вот раньше был портвейн, так портвейн, и вкус, и градус, и названий столько, что глаза разбегались. Тут тебе и 777, и 100, и 92, и 72, и 36, и 32, а был ещё и «Кавказ», и «Анапа» тоже была. И знаменитый «Солнцедар». То ещё бухло, недаром после него стали нарождаться на свет дети с различными физическими и психическими отклонениями, метко прозванные в народе «детьми Солнцедара»., хотя поначалу вполне себе неплохое было вино». И только опытный наблюдатель мог приметить и выделить крепость мускулов, перекатывающихся под гражданской одеждой, твёрдую поступь и крепкую стать, разворот плеч, привычку разглядывать окружающий пейзаж сквозь чуть прикрытые веки, внимательно, недоверчиво и настороженно, и оценить скрытую в таком горожанине, отставнике-ветеране душевную и телесную мощь, сродни энергии и мощи туго скрученной пружины, готовой распрямиться в любую секунду.
Меньшинство оставалось на службе. Меньшинством заполняли свободные вакансии: кто-то получал должность при штабе, кто-то становился кладовщиком, кто-то проводил следующие пять лет в качестве завхоза, кому-то доставалось место заведующего гаражом, кого-то назначали фельдкурьерами. Оставшихся распределяли стрелками в караулы внутренней охраны. Кроме того, существовала потенциальная возможность устроиться в различные закрытые исследовательские институты или в спецпроекты, но туда попадали редкие счастливчики. Вербовщики всегда старались заранее определиться с подходящими им кандидатурами.
Скучный кадровик выложил на стол его личное дело, раскрыл потрёпанную по углам картонную обложку, провёл ребром ладони по изгибу, прижимая непокорно встопорщившуюся бумагу и надолго углубился в чтение, забыв, кажется, о сидящем напротив него посетителе. Посетитель обречённо вздохнул и приготовился к продолжительному ожиданию. Кадровик неторопливо перелистывал шуршащие страницы, иногда возвращался к предыдущим листам, перечитывал их, прилежно шевеля губами, делал обстоятельные выписки на плотных прямоугольных карточках и закладывал карточки между заинтересовавшими его страницами. Периодически он отвлекался от чтения его личного дела, цепким взглядом буравил его лицо, запоминая, отмечая и регистрируя все, сколько-нибудь заметные проявления его нетерпения, недовольства или раздражения. В эти краткие сеансы психоанализа посетитель вежливо выпрямлялся, выказывая уважение к кадровику, всем своим видом демонстрируя понимание и желание пообщаться с чиновником в любой, удобный для того момент. Кадровик на немой призыв посетителя никак не реагировал, вновь обращаясь к прерванному внезапным инспекторским осмотром занятию. Как только кадровик снова начинал листать страницы, посетитель заметно расслаблялся и словно-бы погружался в тоскливую полудрёму. Он сидел в кресле, слегка ссутулившись и предавался отвлечённым размышлениям, стараясь скрасить скуку непонятного и неприятного ожидания. Изредка он менял положение тела, подавался вперёд или откидывался назад, скрещивал или вытягивал ноги, подбирал их под себя, изредка потягивался и опять садился в ставшую привычной ему позу — чуть ссутулившись и положив руки на подлокотники кресла. Посетитель был очень терпелив и собирался ждать столько, сколько потребуется. Он был более чем уверен, что кадровик испытывает его терпение не по личной инициативе.