Страница 7 из 21
— Ладно уж, Клямпочка. Я сегодня тебя пожалею.
Я делал вид, что не замечаю таких речей или принимаю их за шутку. Но даже когда Толька объявлял перемирие, покоя не было. Он мог придраться к любому слову, к улыбке. И сразу грозил дракой.
Не знаю, почему он меня невзлюбил. Наверно, просто чувствовал, что может безнаказанно помыкать мной. Раньше этого не было. Когда он приехал в наш двор, мы вместе играли в войну, катались с ледяной горы, гоняли в сквере у цирка тряпичный мяч. Мы не дружили, но делить нам тоже было нечего. Но однажды мы поссорились, столкнувшись на самодельном трамплине, и я не стал ввязываться в драку, хотя он рвался. С того дня это и началось…
По вечерам, в постели, я мечтал о мести. Я представлял, как закалкой и упражнениями добьюсь удивительной силы. Мускулы у меня сделаются, как у борца. Я каждый день буду лупить Тольку (нет, даже два раза в день!), и он на коленях станет просить прощения. Будет ползать и умолять, чтобы я не лупил его так часто.
Но дело было не в мускулах. Толька был, пожалуй, не сильнее меня. Он подавлял меня безудержным своим напором, полной уверенностью в победе. Несколько раз он все же навязывал мне открытую драку, и я ничего не мог сделать. Раза два успевал ткнуть перед собой кулаками, а потом, прижавшись к забору, закрывал лицо, а он молотил меня, пока его не оттаскивали.
— Не могу я человека по лицу бить, — объяснял я ребятам. — Ну, не могу — и все! А он этим пользуется!
И ребята, кажется, верили. Но я врал. С величайшим удовольствием я врезал бы кулаком по Толькиной физиономии, но меня удерживал страх. Я боялся, что, получив крепкий удар, Толька совсем осатанеет и превратит меня в котлету.
Два года назад меня так же изводил один гад по прозвищу «Ноздря». Но он был старше на пять лет, и я не стыдился, что боюсь его. А сейчас… Лучше и не говорить.
Смешно было думать, что Засыпин отдаст подшипник. Я и не собирался просить. Наоборот, старался не встречаться с Толькой. К самокату я охладел. Искать новое колесо было слишком хлопотно. В общем, я остался с той самой фигой, которую нарисовал Толька. Недаром говорят, что краденое добро не приносит удачи.
Я вспомнил эти слова, вычитанные в какой-то книжке, и вздохнул даже с облегчением. Потом закинул за сарай приготовленные для самоката доски.
Дыра в заборе была забита новой желтой доской. С той стороны. И Майку я больше не видел.
Новая встреча случилась только через неделю, когда были уже каникулы.
Я гонял по тротуару колесо.
Сейчас уже не встретишь такую игру.
А в те годы у каждого из нас, мальчишек, был верный железный спутник: колесо-гонялка. И каталка была. Это длинная толстая проволока с особым крючком на конце. Каталкой подталкивали колесо и управляли им. Кое-кто не расставался с колесом целыми днями. Идет мальчишка в очередь за хлебом или на базар: в одной руке сумка, а в другой — каталка, и бежит впереди колесо, жужжит, касаясь крючка.
Колеса были разные: обручи от маленьких бочек, кольца от каких-то механизмов и даже чугунные конфорочные круги от печных плит. Я владел плоским и широким кольцом от неизвестной машины. Внутренний край его был в мелких зубчиках. Очень удобно было тормозить: подцепишь каталкой — и намертво.
Сейчас колесо заменяло мне самокат. Я присвоил ему имя «Олень», и мы носились от угла до угла. Ветер легко шуршал у щек, тротуар пружинил, колесо звенело, и жить было весело. Несмотря даже на Тольку.
Пробегая мимо Майкиных ворот, я украдкой поглядывал на них. Калитка была заперта, но я думал, что, может быть, Майка смотрит на меня в дырочку. А вдруг в самом деле смотрит?!
И наконец я добегался!
Получилось почти так, как я недавно мечтал. Ведь вперед-то я не смотрел, и колесо все-таки угодило в щель. Каталка зацепилась за кольцо, нога — за каталку, и я на полной скорости «сбрякал» на тротуар.
Ох и крепко же я стукнулся! Несколько секунд лежал, и голова гудела, как внутренность гитары. Потом, кряхтя, поднялся, сел и (представьте себе) увидел Майку. Она шла ко мне по тротуару, и рядом с ней шел высокий старик с подстриженными усами.
Подняться на ноги я еще не мог и сделал вид, что полностью занят своими ссадинами.
Они подошли.
— Однако, целый! — с некоторым удивлением заметил старик. — Руки и ноги на месте. И слезы не каплют. Если не каплют, значит, все в порядке. Так? — спросил он у Майки, а не у меня.
Майка хмыкнула и промолчала. Я из-под опущенных ресниц следил за ними. Старик это заметил.
— Интересно, — сказал он опять Майке. — Видать, это наш сосед. А не он это доску-то отломал?
Майка жалостливо посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ну, что ты, дедушка! У него и силенок-то не хватит. Другой оторвал, большой и белобрысый.
Дед усмехнулся.
— Тогда я пошел. А ты?
— Иди, — сказала Майка. — Я скоро приду.
И чего ей надо? Шла бы вместе с дедом!..
— Ну? — с интересом спросила Майка. — Что же ты не закинул его на трубу?
Она смотрела на меня даже без ехидства, а так, как смотрят взрослые на маленьких болтунов. И чуть улыбалась.
— Еще издевается! — мрачно сказал я. — Тут у человека рана такая…
Вывернув локоть, я показал «рану>.
— Ой, беда! — насмешливо откликнулась она. — Плюнул бы на подорожник да прилепил бы. Вот и все.
Нет, она не собиралась отрывать подол и торопливо перевязывать мои царапины. Не думала ронять прохладные слезинки и шептать ласковые слова.
Я сердито встал и с лязгом подцепил на крючок «Оленя».
— Обойдусь без твоих подорожников!
После этого надо было уходить. Гордо и независимо. Так, чтобы у нее от позднего раскаяния защемило сердце, Но у меня так не получилось. Боком и медленно я сделал первый шаг.
— Думаешь, мне жалко, что ли, было ту доску? — вдруг спросила она. — Просто не люблю, когда нахальничают.
— А я нахальничал?
Майка прищурилась.
— А зачем без спросу начал отрывать?
Любовь любовью, но кто же стерпит такие возмутительные слова?
— Без спросу! У тебя спрашивать, да?!
— А у кого? Раз это наш забор…
— Ваш?!
— А чей?
Ну, что я в ней нашел, чтоб влюбляться? Треснуть бы каталкой по лбу, тогда узнала бы! Но нельзя трескать девчонок железными каталками. И я решил убить ее презрением.
— Ты, наверно, по правде дура, — сказал я с печалью в голосе. — Ну, пускай это был бы ваш забор. Мне, значит, надо было прийти и спросить: «Можно, я досочку оторву?» Что я, поленом стукнутый?
Майка была теперь не насмешливая, а даже немножко грустная.
— А ты бы все равно не пришел, — негромко сказала она. — Ты не знаешь, как у нас калитка открывается. Там надо за шнурок дернуть.
— Ну и дергай свой шнурок, — пробормотал я.
Она еще помолчала, отвернувшись, посмотрела зачем-то на свою калитку и тихо спросила:
— А хочешь, покажу, как открывается?
— Больно надо… Я к вам не собираюсь.
— Ну, а если… А вдруг пойдешь?
— Доски просить, да? Мне они больше ни капельки не нужны.
— Ну… так… поиграть.
Я подавил смущение и хмыкнул:
— «Поиграть»!.. Как играть-то?
— Ты разве никак не умеешь? — спросила она и глянула опять слегка насмешливо.
Я сказал обидчиво:
— Я-то по-всякому умею.
— А в чапаевцев? — И она пощелкала пальцами, будто гоняла по шахматной доске круглые деревянные шашки, которые изображали в игре всадников.
— Ха! — сказал я. Она, девчонка, еще спрашивает меня об этой игре!
— Давай? — сказала она.
— Ну, давай, — небрежно согласился я. — Только гонялку домой отнесу.
Мы подошли к ее калитке. Майка показала, как дергать шнурок, и ушла. И я должен был отнести колесо.
Но сразу домой я не пошел, Я прижался носом к забору и смотрел в дырку от сучка вслед Майке. Как она идет к своему крыльцу. Вот она поднялась по ступенькам. Вот остановилась. Стоит и водит пальцами по перилам, будто что-то рисует…
Я оторвался от забора, потому что почувствовал спиной неприятный взгляд.