Гарнизон в тайге

В ушах предупреждающе прозвучали слова командарма: «Будьте бдительны, враг коварен и хитер». «Проглядели. Враг оказался и в самом деле хитрее. Поймать бы гадюку, задушить бы своими руками».

Он собрал все самообладание и стал думать, как лучше повести борьбу с беспощадным огнем. Пламя шло низом и верхом. Огонь перекатывался, как волна, с одного места на другое и, осыпая миллиарды искр, размножал многочисленные очаги на земле. Нужно было остановить сначала верхний огонь.

И Мартьянов, как только запыхавшиеся команды подоспели к нему, распорядился рубить широкую просеку, чтобы преградить путь верховику.

Зазвенели пилы, застучали топоры. Появляющаяся просека преградила дорогу огню. Пламя, докатываясь до ее обрыва, глохло. Повисшее в воздухе, оно безжизненно спадало вниз потоком искр и пепла. Вверху лишь продолжали шипеть обгоревшие вершины, испуская веревочки темного дыма в белесое небо.

Когда верхнее пламя было сражено, все, кто прокладывал просеку, повели наступление на огонь, бушевавший на земле. Здесь языки пламени охватывали пни, валежник, сухую траву и поражали торфяную почву тайги.

Воды близко не было. Огонь сбивали прутьями, заваливали землей.

— С лопатами сюда! — раздавались голоса.

— Давай крюк. Тащи.

— Осторожнее! — поминутно слышались предупреждающие возгласы.

Горящий валежник захватывали крючьями и тащили туда, где уже прошел огонь.

Грязные, выпачканные в саже, продымленные и усталые команды возвратились в казармы к рассвету. Мартьянов, пробывший на пожарище до конца, чувствовал себя совершенно разбитым от этого чрезвычайного происшествия в гарнизоне, злым и недовольным. Надо было срочно докладывать о случившемся Блюхеру.

Время бежит, время не остановишь, а Ласточкину подчас хочется остановить его. Последний месяц он все чаще думал об Ядвиге: так не могло продолжаться дальше. Их взаимоотношения должны определиться.

Год назад его увлекло сильное чувство. Ядвига ответила взаимностью. Он обманулся, считая, что любовь женщины «извечна». Теперь Зарецкая как бы не замечала его. «Уязвлено ее самолюбие, но кто же в этом виноват?» — спрашивал он. Ему стало смешно и стыдно за себя, за свое поведение. Ему успела понравиться Тина Русинова, но она вышла замуж за Милашева, приглянулась Зина Новоселова, приехавшая к брату, но в ее сердце он не встретил отклика.

Аксанов все настойчивее спрашивал, скоро ли он перестанет «донжуанить». Светаев однажды предупреждающе бросил: если он сам не возьмется за ум, то они с Андреем помогут это сделать с помощью полкового бюро комсомола.

Ласточкин знал, что все это были увлечения. Любил же он только Ядвигу. И чем холоднее становилось ее отношение, тем он все больше и больше сознавал, что только с нею будет счастлив в жизни. Равнодушие ее усиливало в нем чувство и делало его постояннее и сильнее. Ласточкин попытался было вернуться к Ядвиге, но встретила она его настороженно.

Он хотел найти в ней сочувствие. «Ядвига, я — неудачник». — «Тебе ли это говорить? Не прикидывайся им. Скоро у нас будет ребенок», — тепло сказала она. Он испугался и обрадовался ее словам, но не знал, что же делать ему. «Скоро у нас будет ребенок», — в который раз он повторял эту фразу Ядвиги и не знал, как понять ее. Значит, она любит, но почему же так холодна и равнодушна к нему? И Ласточкин во вторую встречу с Зарецкой высказал ей беспокоившую его мысль о ребенке и их любви, и предложил аборт. Тогда она спокойно ответила:

— Тебе не понять этого, ты — еще мальчик…

Ласточкина обидели ее слова.

— Это все? — угрожающе переспросил он.

— Да. Я не боюсь такого разговора и, как видишь, не удерживаю тебя…

Ядвига повернулась и пошла. Этого он не ожидал. Она была горда и независима. Ему казалось, что все поведение ее, такое спокойное, твердое, уверенное, лишь унижало его. Ласточкин впервые почувствовал себя подлецом.

— Э-эх! — он схватил себя за волосы и до боли сжал их в кулаке. — Это все! — Он, произнес это так, будто жаловался кому-то на свою жизнь. Но жаловаться было не на кого, кроме как на самого себя. Ему стало постыдно и мерзко.

— Вот она, личная жизнь Николая Ласточкина, — сказал он с озлоблением и ненавистью.

Ветер гнал по шоссе золотистые листья березы, медные — осины. Шуршали стебли высохшей осоки и репея по сторонам дороги. В небе к югу тянулись запоздалые косяки гусей. В природе все шло своим чередом, и была в этом какая-то закономерная последовательность. Ласточкин подумал, что этой последовательности не хватает в его жизни.

Ядвига уходила, не оглядываясь. Походка ее выражала все ту же непобежденную гордость. Так казалось Николаю. Он не мог знать, что стоил Зарецкой этот разговор. Она собрала все силы, чтобы твердо ступать, не спотыкаться при каждом шаге.

Зарецкая почти не различала ничего впереди, а шла, лишь бы только идти. Остановиться было нельзя. Мог подбежать Николай, сказать два-три ласковых слова, и гордость ее оказалась бы побежденной. И тогда началось бы все снова.

И Ядвига пересилила себя.

Ласточкин, оставшийся позади, растерянный, жалкий, негодующий и бессильный, был еще больше любим ею. Ядвига теперь знала одно: Николай, если любит, то придет сам.

Ласточкин долго стоял на шоссе и смотрел в ту сторону, куда ушла Зарецкая. Он медленно побрел к городку, заплетаясь в полах плаща, почувствовав себя не только виноватым и несчастным, но и опустошенным.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В последний раз Мартьянов выстроил части гарнизона. Он как-то суетливо бегал от командира к командиру, от подразделения к подразделению.

Анна Семеновна вышла на террасу и смотрела на плац. Ей хорошо было видно, как бегал Семен Егорович. Она чуть гордилась и с затаенной жалостью думала о том, что они скоро покинут гарнизон. Не хотелось уезжать отсюда. Она так же, как Мартьянов, привыкла к гарнизону. Она вникала в мелочи быта, делала много будничных дел. Здесь был ее дом: Анна Семеновна чувствовала себя в нем хозяйкой.

Она понимала состояние мужа. Ему тяжело расставаться с гарнизоном. Это были последние минуты, когда он еще командовал людьми и по его повелительному голосу они могут занять свои боевые посты, и весь этот строй парадных шеренг станет у механизмов орудий, пулеметных гнезд, в радиорубках, у телефонных аппаратов.

Мартьянову хотелось как можно дольше пробыть среди красноармейцев, подышать запахом сапожной мази, едва уловимым душком прокуренных гимнастерок. Хотелось подольше любоваться загорелыми, здоровыми лицами.

Но Мартьянов знал, остались считанные минуты, и еще суетливее бегал возле красноармейских колонн.

Командарм сдержал слово, вызвал Мартьянова к телефону.

— Просьбу твою уважил, завтра прилетает в гарнизон выпускник академии Герасимов, полк сдашь и выезжай в штаб…

И вот из-за поворота, окутанный пылью, вынырнул фордик. Выскочив на плац, автомобиль качнулся, чуточку прополз и остановился. Из него проворно выскочил вновь назначенный командир полка Герасимов.

— Вот где встретились, Семен, — он схватил руку Мартьянова, они обнялись и поцеловались. Повернув головы направо, все непонимающе наблюдали за командирами. Сцена встречи Мартьянова с вновь назначенным командиром была непонятной.

Герасимов стоял перед Мартьяновым прежний, как в годы гражданской войны. Они командовали сначала отрядами партизан, потом сформировавшимися батальонами и в самый разгар тех лет затерялись на широких просторах родины. Приказом командующего фронта Мартьянов ушел в Приморье, Герасимов был брошен на Урал. И каждый из них в эти годы, приобретя товарищей, терял их в суматошном круговороте жизни, в боях и сражениях.

И вот они снова встретились. Мартьянов оглядывал строгую фигуру Герасимова. Чуть продолговатое лицо Герасимова с широким подбородком, вытянувшийся за эти годы нос с горбинкой, карие глаза, на которые падала тень от густых бровей, и появившаяся седина на висках — все отражало неподдельную радость встречи.