Страница 2 из 14
– Эй, десятник! Берендейка-то[12] у тебя поистлела! – с издевкой крикнул Рыбак, отступя как раз настолько, чтобы стрелец не достал его копьем.
Уже четвертый год стрельцы в Великом Устюге не получали царского жалованья. Ждали на Пасху денег или хотя бы по портищу[13] законного сукна, но и его не пришло, а шить из покупного не повелось.
– А воротник-то у кафтана повис, как свиное ухо! – издевался Рыбак, подбоченясь. Он стоял в круглой, отороченной бараньим мехом шапке и в одной нательной однорядке[14], но зато все еще не снимал зимние, на меху, порты.
– А ну разбредайтесь по избам! – не отвечая Степке Рыбаку, сразу на всех набросился десятник.
– Десятник! – вмешался Чагин. – Узнал бы лучше, чего нам ждать – лиха или добра, чем гнать-то нас.
– Ничего никому не ведомо! – ответил стрелец.
Он затравленно смотрел на Рыбака и толпу, стыдясь своего заношенного кафтана и злясь на тех, московских, присланных сюда на три года хоть и с опалой, но в столичном платье.
– Эй, десятник! Не пожалей серебра – тряхни калитой[15] да купи у московских новый кафтан, вот и будешь, как петух, наряженный! – крикнул опять Рыбак, и толпа на этот раз поддержала его хохотом.
Стрельцу и самому понравилась эта мысль, но он ответил:
– Купить никому не заказано.
– Так чего же ты не купишь?
– Потому что не обычай тому есть и не повелось!
Второй стрелец молчал, поначалу хмурился для порядка, а потом отставил свой бердыш[16], прислоня его к забору, достал из кармана пригоршню глиняных петушков-свистулек и начал торговать по алтыну пяток.
А толпа все росла. Оставляли дело и подходили кузнецы, деревянного дела умельцы, косторезы, гончары, мастера серебряного дела, плотники, люди селитряных и серных промыслов, монастырские хлебопеки. От пристани хлынула толпа зевак, любителей пощупать иноземные товары. Робко подходили крестьяне окрестных деревень, пришедшие по неотложному делу поминок и крестин.
Со всех папертей как сдуло нищих. Завыли, запели юродивые. Мальчишки с гиканьем, свистом, увертываясь от подзатыльников, сновали повсюду, бросались грязью.
В воеводской подклети открылось волоковое окошко[17] – отодвинули внутренний деревянный ставень, и сразу дохнуло на улицу вареным мясом, жареным луком, кореньями. Заскулили, завыли голодные собаки.
– Обедать будут! – ошалело выдохнул дьячок Кузьма Постный, изо всех сил упираясь ногами, чтобы людская стена не накатила его на стрельцов.
А те уже заволновались:
– Куда жмешь! Куда!
– Разбредайся! – остервенело потрясал десятник протазаном, вновь замахиваясь на народ. – Заколю не на живот, а на смерть!
– Забоец! Перед людом – аки лев, а как на войне – так хуже козла! – закричал Кузьма.
Толпа захохотала и разом смолкла: в воеводских хоромах отворилось резное окошко – блеснула слюда на солнце, и показалась сначала рыжая борода воеводы, потом – голова и плечо. Малое окошко не давало пролезть тучной фигуре, но воевода изловчился – принагнулся, протиснулся, и вот уж зажелтели золоченые завязки кафтана.
– Эй, люди! В воскресенье, после обедни, будет вам сказан царский указ! Весь без утайки! Разбредайтесь по домам, а не то… – И убрался обратно тяжело, цепляясь воротником кафтана, рукавами за подоконник и косяки резного окошка.
Первым из толпы кинулся тюремный сторож Елисей; у него среди колодников сидел страшный разбойник Сидорка Лапоть. За сторожем заторопились лавочники – рядные сидельцы, кабатчики. С тяжелой думой возвращались к своим горнам кузнецы, и через несколько минут уже раздавались на Пушкарихе удары молотов, но основная масса осталась. Посадский народ, пригородные крестьяне и прочий тяглый люд, коих весна еще не привязала к делу, толпой двинулись по набережной, схлынули в переулок и направились к съезжей избе – расспросить избяных сидельцев.
Глава 2
Губные старосты[18], увидев толпу, закрылись в избе вместе с подьячим Онисимом Зубаревым.
Кузьма Постный предводительствовал. Он первым взошел на крыльцо и постучал, но никто не отворил дверей.
– Да ты гораздо стучи!
Кузьма постучал сильнее, но никто внутри не подавал признаков жизни.
– Ничего, подождем. В нужник захотят – скоро выйдут! – подмигнул толпе Кузьма.
А в толпе только и разговору было, что о царском указе. Кто-то выкрикнул, что снова поднимается смута на Руси. Другой – что война. Предположения одного тут же перерастали в слухи многих, слухи походили на истину.
В это время Кузьма крикнул так, что сразу привлек к себе внимание:
– Польский король назвал себя государем всея Руси! Нашему государю претерпеть сего немочно!
– Владыко, патриарх, не желает их латынской веры! – тотчас поддержали Кузьму.
– Ну и чего? – спросил кузнец Чагин.
– А того, что государь теперь собирает под свою государеву руку все отчинные города свои, что были во владении Ивана Васильевича Грозного! А чтобы Литву и Шведа воевать, войско нужно многолюдно и оружно!
– Знамо, нужно: без войска не отгремишь! – крикнул Рыбак.
– Теперь по всей Руси снова пойдут людские поборы. А где войско? Дворяне стали малолюдны, пеши, неоружны и малопослушны, на них у царя-батюшки надежда худа.
– Ну и чего? – опять спросил Чагин, напряженно морща темный лоб, в черных накрапах отскочившей из-под молота окалины.
– А и того, что будут брать ныне по мужику с дыма![19]
– По мужику с дыма! – охнула толпа.
И не было тут человека, у которого не дрогнула бы душа, да и не диво: уходить мужику от земли, уходить весной, когда самая работа, когда зима подчистила, подмела все сусеки, все сенники, когда изморенная за долгую зиму скотина стоит в клочьях не вылинявшей от бескормицы шерсти, ждет весны, суля человеку возрождение жизни, сытость.
– Этак всех христиан поберут – по мужику с дыма! – прогудел Чагин. – И все потому, что король царем нашим назвался? Да ну и пусть его!
Тут вывернулся к крыльцу Рыбак и, не поднимаясь на ступени, сказал, запрокинув голову:
– Нет, Чага, тут не в названии муть. Тут в другой воде каша заваривается…
– В какой воде? – спросил Чагин, набычась с крыльца.
– А вот в какой, люди добрые! – Рыбак поднялся на одну ступень и повернулся к народу: – Эй, Андрюха! В каком я году у тебя сёдла чинил, когда на Москву обоз наряжали? А?
– Да уж четырнадцать лет тому! – подумав, отозвался шорник[20].
– Во! Как раз быть в тот год смуте. И вот пришли мы семужьим обозом на Москву. Только семгу в рядах раскупили – на́ тебе: царя убили! Такая гиль[21] поднялась, что царев престол опрокинуло!
– Ну и чего? – спросил Чагин.
– А то, что неизвестно, кого убили!
– Известно: вора, – заметил Чагин. – Гришку Отрепьева!
– А ты там был? Не был, так и слушай. Я в тот час, когда его вытащили из Кремля, торговал напротив Никольских ворот. Как это началось, я и говорю мужикам: «Сворачивайте рогожи, везите рыбу за Земляной вал, не то все растащат!» Сказал, а сам – в толпу и вижу…
– Чего видишь? – спросил опять Чагин.
– А вот чего. Тащат за ногу того вора, положили на стол посреди площади, а к нему привязали ногу дружка, Басманова[22], тоже покойника. Ну так… Боярин на коне подъехал, сунул в рот покойнику рожок. «Поиграй, – говорит, – такой-сякой!» И уехал. Народ потолкался да и поредел, а я подхожу поближе…
12
Беренде́йка – кожаный ремень, надетый через левое плечо, на котором висели принадлежности для зарядки ружья.
13
По порти́щу – по куску.
14
Одноря́дка – верхняя широкая долгополая женская и мужская одежда без воротника, с длинными рукавами, под которыми делались прорехи для рук.
15
Калита́ – кошелек.
16
Берды́ш – старинный серповидный топор на длинном древке.
17
Волоково́е окошко. – В русской избе снизу вырезали в двух смежных бревнах небольшое окошко и «заволакивали» его деревянным ставнем.
18
Губно́й староста. – Слово «губа» в русском праве означало «волость» или «ведомство». Губной староста выбирался из дворян и детей боярских для суда по разбойным делам.
19
По мужику с ды́ма – здесь: с хозяйства.
20
Шо́рник – специалист по изготовлению конной упряжи.
21
Гиль – бунт.
22
Басма́нов Петр Федорович (?–1606) – боярин и воевода. 7 мая 1605 г. перешел на сторону Лжедмитрия и вошел в его правительство. 17 мая 1606 г., во время восстания москвичей, был убит.