Страница 54 из 57
– Надо было вчера, – жестко сказала Анохина. – Неделю уж не сплю и не ем. Это Бог меня за блуд наказал!
– Бог ребенком не наказывает, а награждает, – назидательно заметила я.
– Издевайся, бей лежачего... Так я тебя жду завтра в девять, – прощально прошипела Анохина и повесила трубку.
Хорошо, что моя работа не требует ежедневного присутствия – в нашей проектной конторе явка два раза в неделю: вторник и пятница. Времени, когда фирма была НИИ и делала чертежи для серьезных объектов – горно-обогатительных комбинатов, например, я не застала. Зато сейчас мы набили руку на частных заказах – проектируем коттеджи, магазины и даже нестандартные ларьки.
На следующее утро мы с Анохиной двинулись в скорбный путь. Все происходящее казалось мне дурацкой, придуманной игрой; во мне включилась самозащита – толстокожесть, и, сколько я ни пыталась войти в трагизм ситуации, мне это не удавалось.
– Отец ребенка в курсе? – спросила я на всякий случай.
Ленка посмотрела на меня уничижительно, как на вредное насекомое.
– Понятно...
Мы надолго замолчали. Ехали в метро, привычным путем. Я подумала, что все повторяется – каких-то десять лет назад я оказалась в таком же положении. Неужели это было со мной? Но куда же делась я та, прежняя? Мы даже на фотографиях разные. И дело тут не в том, что я постарела, изменилась. Разные женщины – тогда и десять лет спустя. Старая жизнь отслоилась, отошла. Словно я змеиную шкуру сбросила. Зато у меня есть Артем. И я знаю: мне невозможно ни от чего отказаться в прошлом – иначе наша встреча с Костей не состоялась бы. Как странно: не было бы Артема – и мы бы с Костей разминулись. Непростой узор – вроде восточного ковра – линии длятся, множатся, орнамент без конца и без начала – и что-то вырисовывается в судьбе, издали кажущееся очень определенным, красивым. А вблизи – кропотливый нитяной труд... И вот мы едем... Неужели есть такая работа: убивать детей? Работа – убивать? Неужели я смогла бы полюбить Костю, если бы знала, что он убивает детей?! Или взрослых? И мой Костя, такой нежный, мог бы убить?! Хотя я за него могла бы убить кого угодно. И даже сама – умереть. Но неужели есть женщины, которые любят этих страшных врачей?! Не просто имеют с ними известные отношения, это понятно, а любят – возвышенно, светло. Любовь ведь ни с чем не перепутаешь. Допустим, вырастает цветок. Но в пустыне ему не распуститься, а на льдине не взойти. Любовь – ступенька, до которой не каждый человек допускается. И если я на ней оказалась, то не благодаря личным заслугам, конечно. Глупо так думать. Но все равно, неужели, убивая детей, не раскаявшись, можно любить?! Что-то не то, не то. Муторно мне стало, страшно.
– Знаешь, – сказала я Ленке, – давай вернемся! Ну будет одним ребенком больше – неужели от этого кому-то станет хуже?! Пусть Артем с ним нянчится. Эгоистом ведь растет – яблоко ел, попросила у него, так он зажидился, вот такусенькую дольку дал! Матери родной! Представляешь?! Что ты, в самом деле?! Стране нужны воины и домохозяйки. У меня бабушка – тетя отца – в Гражданскую войну осталась с шестью маленькими детьми. Представь, шесть детей! Мужа ее, белого офицера, красные зарубили. И она всех подняла, выучила. В Гражданскую войну, в голод. А ты в мирное время что делаешь?! Ну будет твой парень беднее одет, будет вместо «Пепси» молоко пить, вместо шоколадок кашами питаться. Неужто в этом счастье? Потом, матушка твоя, ну поворчит, поругается, но не проклянет же! У нее хоть забота будет на старости лет! Что ей, думаешь, лучше твой сухостой наблюдать?!
Мы вышли на улицу. Анохина молчала, болезненно морщилась. Полезла в сумку за сигаретами. Повертела пачку в руках, сунула обратно.
– Ладно, сегодня не пойдем. В конце концов, днем раньше – днем позже, это ничего не решает.
С тяжелым чувством, не разговаривая, мы разъехались по домам.
Артема я схватила за рукав, когда он устремленно, не замечая меня, выскочил из подъезда.
– Куда? Ты поел?
– Да, да, – заторопился он.
– Врешь ведь, – укорила я его.
– Ну, мам, потом!
– Нет уж, – применила я силу родительского авторитета, – пошли домой. Нечего желудок портить!
– Ты «Бородино» выучил? – напомнила я ему за обедом. – Завтра в школу.
Артем промолчал.
Стыдно мне стало. Неизвестно ведь, от чего желудок больше портится: от того, что питаешься как попало, или от того, что тебе настроение портят во время обеда.
– Артем! – Он поднял на меня тоскливые глаза. – Артем, я тебя люблю. Очень, очень! – я мысленно просила у него прощения. – Тебе тяжело со мной?
– Да нет. – Сын щедро меня простил.– Знаешь, – вдруг поделилась я, – хочу выйти замуж. Чтобы у тебя отец был, как у всех детей. Ты ведь тоже этого хочешь?
Он уклонился:
– Лучше ролики новые купить... Так я пойду? – Кое-как ополоснул тарелку под краном. – Пойду, ладно?
– А «Бородино»?
– Вечером...
– Недолго...
Входная дверь хлопнула. Может, права Костина мама, Екатерина Евгеньевна, совсем не пара я ее сыну? Все в моей жизни растрепано, раскурочено, нигде нет ясности. Все наперекосяк. Но разве я не имею права на счастье? Начать все с чистого листа. И если я счастлива, не может же быть несчастлив тот, в ком мое счастье? Счастье – парная категория. Вроде как ножницы, брюки, шасси. Только это не вещественно, а духовно. Неужели со стороны виднее? Но разве может сердце врать? Я затосковала по Косте, по его словам, молчанию, по объятиям, по частой, непонятной мне печали. Выгляжу я даже моложе, чем он. Да и главное в любви то, чего не объяснишь словами даже самой себе.
Ночью мне снилось, что я плыву, барахтаюсь в красной кровавой жиже, липкой, тяжелой; сны бывают цветными, это правда, но кроме цвета был еще и запах крови, я задыхалась; море было непереплываемым, без берегов, вдали копошились другие люди, видны были только их страшные, подсвеченные снизу красным головы; мне навстречу плыл старый допотопный чемодан, полураскрытый, пустой, я бросилась к нему словно за спасением; а над чемоданом, в дымном розовом небе мигал красный воспаленный глаз; зрачок его медленно вращался, словно планета Марс в астрономической съемке.
Тысячи красных марсов сейчас вокруг меня – я стою на ночном военном аэродроме в Раменском. Зябко. Ветер наполнил полосатые коконы, которые колом стоят на флагштоках. Кругом металл, асфальт, темные рыбины самолетов. И красные огоньки. Ими размечены взлетные полосы, контуры приземистых зданий. Серая тревога в душе, серая, наглая, как помоечная крыса. Кажется, что мне никогда не справиться с ней. Не потому, что я слабее, а потому, что мне не хватает мужества и хладнокровия. Я просто женщина – никогда я так остро не ощущала свою «вторичность» – и потому мне надо быть рядом со своим мужчиной. Вот и все.
Утром, когда, проснувшись, Артем отбарабанил мне «Бородино», ни разу не запнувшись, когда, приготовив ему завтрак, я привычно щелкнула пультом телевизора, чтобы посмотреть новости, когда зазвонил телефон и ликующая Анохина поспешила мне сказать, что все обошлось, что тревога ложная, что у нее камень с души... Она пустилась в философствования, что намерение есть почти свершенное дело, что ничего не стоит счастье, построенное на слезе ребенка, что жизнь надо менять после таких предупреждений, я рассеянно смотрела на картинку из Югославии: антинатовский митинг в центре Белграда, молодежь с мишенями на футболках, огромная толпа; попутно заметила Артему: «Ешь аккуратней»; камера поехала вправо, вывернула на тихую улицу, машин не было; по тротуару шел бородатый серб с автоматом, в камуфляже, рядом... Костя. Камера показала его сбоку, крупным планом, так что видна была мелкая родинка на шее, мальчишеский, столько раз целованный мной затылок с коротко стриженными волосами, на лице – усталость, отрешенность. Он был в сорочке, которую я ему подарила прошлым летом, и почему-то я стала смотреть именно на сорочку, на свежий ее воротничок.
– Да ты слушаешь меня? – рассердилась Анохина.
– Мам, я пошел. – Артем схватил школьный рюкзак.