Уже и больные замуж повыходили

Анохиной я не объясняю своих состояний. Из скромности – может, все, что я чувствую, – глупость и чепуха. Поэтому Ленка имеет полное право меня пилить:

– Насколько он тебя младше? На восемь лет. Аллопугачевский вариант. Почти. Ну ты даешь, мать! – Анохину восхищает моя бестолковость, и она даже потирает руки от удовольствия. Ленка безосновательно считает, что в ее обязанности входит мое половое и социальное просвещение. Она сторонница «шоковой терапии» и любит резать правду-матку в глаза:

– Кто ты по сравнению с ним? Старуха. Женится ли он на тебе? Никогда. Зачем он с тобой? Для известных нужд. Вывод: брось, брось его!

Если бы Анохина посоветовала мне удавиться, это было бы менее жестоко. Но на меня не действуют ее советы – я их автоматически пропускаю мимо ушей. Анохинские нравоучения – конфетные фантики. Ленка – добрая и несчастная. А что касается замужества, то не в браке счастье.

Мама Кости и слышать не хочет, чтобы ее единственный сын – красавец, офицер, гвардеец, на которого она положила жизнь, женился бы на «глубокой старухе», да еще с «ребенком подлого происхождения». И я не осуждаю его за то, что он, ради успокоения домашних, пообещал покончить с «развратным прошлым». Напротив, я тоже хочу, чтобы они были спокойны...

– Тебя не встречают? – первым делом спросила я его, прижавшись к его штатскому пальто.

– Нет. – Он немного отстранил меня и для верности покачал головой.

Обнявшись, мы двинулись в зал ожидания.

– А я знал, что ты придешь. – Мы уже нашли укромное местечко, не слишком на виду, сели, пристроили его сумку, и он нежно гладил меня по волосам.

– Как ты мог знать? – не поверила я.

– А я знал...

– А я тебя люблю...

– А я тебя очень люблю...

Мне было с ним так уютно, просто, как наедине с собой, только лучше; никогда я не встречала таких мужчин и никогда уже не встречу. У Костиной мамы больше прав на него, зато я лучше его знаю. Он напрочь лишен романтизма, всех этих любовных клише, он всегда чуток, прямодушен, и то состояние «высоты», которое у меня бывает в считанные дни – его естественная среда обитания, которой он даже не замечает.

– За что ты меня любишь? – в очередной раз ужаснувшись своей обычности, спросила я.

Вместо ответа он поцеловал меня в висок, потом в глаз, и совсем уж нежно – в ухо.

– Что Артемка?

– Нормально, – вздохнула я.

Мне хотелось запомнить его профиль, мелкую родинку на шее, темные, коротко стриженные волосы, жесткую ткань его пальто... Вот уж точно – не могу наглядеться.– Надолго?

– Недели на две.

Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.

– А знаешь, – сказала я, – честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.

– За что?

– За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.

– Ну что ты...

Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он – офицер, я – рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он – лучше.

Мы долго целуемся, потом я тихо плачу у него на груди.

– Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, – внушает мне Костя.

– Я верю, – хлюпаю я. – Подожди, а что за рейс?

– Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.

Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.

– Что творится в Югославии... – Я невольно вернулась к событиям последних дней. – Неужели будет война?

– Вряд ли.

Мы помолчали.

– Как же так, – начала я. – Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них – бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он – мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого – на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или мучиться на непосильных работах, как в древние века!

– Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.

– Тридцать сребреников.

– Ну.

– Но неужели один путь – умирать? Знать, что не победишь, и – умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?

Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.

– Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, – пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, – ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и – все. Не ходи дальше, не провожай, – вдруг строго приказал он мне. – И не оглядывайся!

Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри – тревога...

Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца – обязательно. Он не массовый офицер – инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу». – И смеется.

Самое главное в разлуке – вести себя тихо-тихо. Как медведица залегает на зиму в берлогу, так и я – не живу в такие дни, а двигаюсь словно в заколдованном сне. Все вроде крутится, делается как всегда, но внутренние часы мои выключены, и настоящая жизнь начнется с его возвращением. Тогда я «просыпаюсь» и «расколдовываюсь». Я люблю твердые звездочки на его погонах, люблю казенный запах его кителя, и даже табельное оружие, приятную его тяжесть, люблю.

– Милитаристка я, да? – спрашиваю я у Кости.

Но больше всего я люблю его самого. Люблю уверенную, справедливую, умную силу, исходящую от него, которая от нашего близкого общения, наверно, что-то перестраивает и во мне.

Но теперь надо жить тихо и просто ждать.

Домой я вернулась поздно – Артем уже спал – при включенном свете. На лице его – запечатленная обида. Я немного посидела рядом – разбудить? Но он сам на мгновение открыл глаза, что-то буркнул и повернулся к стене.

И тут позвонила Анохина.

– Ну ты нашла время! – зашипела я в трубку, прикрывая дверь и вытаскивая аппарат на кухню.

Ленку я узнаю, еще не поднимая трубку, – по звонку. В таких случаях телефон посылает сигналы «стильно», экстравагантно-заносчиво, а если его долго не брать, звук становится отчужденно-светским, мол, вы мне не очень и нужны.

– Где ты пропадаешь весь вечер? – ответно зашипела мне Анохина. – Десятый раз уж звоню!

– А чего шипишь?

– Сижу в ванной. Не хочу, чтоб мать слышала.

– А-а-а... Что-то случилось?

Анохина выдержала тяжелую паузу. И бухнула:

– Я беременна.

– Как? – опешила я.

– Что же я, по-твоему, не женщина? – обиделась Ленка.И дальше на меня понесся «поток сознания». Задавая наводящие и уточняющие вопросы, я, наконец, восстановила картину случившегося.

Анохина стала убежденной мужененавистницей после неудачного опыта гражданского брака с неким Володей, работником АТС. Из-за несходства характеров, интересов, социальных устремлений они расстались. Главной же причиной разрыва стало то, что гражданский муж ни разу не выразил даже словесного желания вступить в брак с Анохиной. Но спустя некоторое время сорокалетний Володя вынужден был жениться на пэтэушнице, поскольку она ждала от него ребенка. Пока юная жена лежала на сохранении и в роддоме, Володя, путем настойчивых просьб и низкой лести, вернул расположение Анохиной. Они стали встречаться. Вскоре законная супруга родила мальчика, и семья воссоединилась. Но зато теперь беременна Ленка...

– Что делать? – горько шипела мне Анохина. – Ну, рожу я его, а жить где? Представляешь, в мои годы явиться к матери со свертком?! Ну, это ладно. А жить на что? На ее пенсию? Нищету плодить?

– Аборт – это детоубийство, – нерешительно высказала я где-то прочитанную фразу. Мысль моя неожиданно скакнула:

– А что в Югославии делается...

– Да подожди ты с политикой! – взвизгнула Ленка. – Я тебя спрашиваю: ты пойдешь завтра со мной в клинику?

– Завтра надо, да? – Я пыталась оттянуть неприятную миссию.