Акимуды

Итак, я жил в маленькой спальне. Я извелся: моя жена Катя в воскресный день атаки оказалась на даче на Истре. Что с ней стало, я не знал. Жить с мертвецами было невыносимо. Врач возненавидел советскую часть квартиры. Советские быстро засрали уборную, вывинтили все лампочки и загадили кухню, приведя с собой полчище тараканов. Теперь они дрались между собой. Драки шли ночью. Я вызывал полицию. Приезжали мертвые полицейские.

Вечером пришла Ланочка из соседнего дома, подружка моей жены. Она жила в такой крохотной квартирке, что мертвецам там нечего было делать, и она осталась одна, но иногда к ней захаживали мертвые хулиганы выпить водки. Ланочка была известна в Москве тем, что, когда соратники Главного (примерно за год до Мертвой войны) вывесили в интернете порнографический компромат на нашего борца с режимом, Илью Горохова, она влюбилась в его половые органы, многократно мастурбировала на видеокомпромат, наконец, нашла Горохова и беспощадно оттрахала его.

Ланочка принесла мне горсть черных бобов. Она сказала таинственным голосом, что по древнеримскому обычаю для борьбы с холодными духами нужно брать черные бобы в рот, а потом выплевывать и бросать в квартире через левое плечо – тогда духи отступят. Для полного очищения необходимо затем ударить в медный таз, и все будет в порядке. Мы сходили к ней домой, взяли медный таз и вернулись ко мне. Я стал ходить по квартире и разбрасывать черные бобы через левое плечо, сначала в коридоре, затем на кухне. Потом я осмелел и стал разбрасывать черные бобы, в присутствии мертвяков, у них в комнатах, и они молча, недоуменно смотрели на меня. Когда бобы у меня закончились, я стал в центре квартиры возле розовой комнаты и трижды ударил в медный таз. Звук был мощный, грандиозный, он разнесся по всем Хамовникам. Затем я пошел спать. Когда я проснулся, мертвецы сидели на кухне и пожирали завтрак. По полу мирно ползали тараканы.

Я решил помириться с мертвым врачом, расспросить, что ждало его за гробовой доской. Но быстро понял, что у них измененное сознание, они не понимают наших вопросов… Всегда интересно, как умер человек.

– Вы умерли своей смертью?

Врач пожал плечами:

– Не чужой же!

– И что – там?

– Я – доктор, значит, атеист.

– Но вы же воскресли?

– Ну и что!

– Как что?

– Мы просто не знаем всех тайн природы!

– Вас расстреляли?

– Полноте! С чего вы взяли?

Какой застенчивый покойник! Впрочем, может быть, это связано с дореволюционным воспитанием?

– Вы – москвич?

– Коренной. В этом районе, как вы догадываетесь, было много клиник. У меня, к тому же, была частная практика. Я принимал прямо здесь на дому.

– Как вас звали… то есть зовут?

– Александр Павлович. У меня отчество, как у Чехова.

Я его никогда не любил.

– Почему? Хотите выпить? У меня есть виски.

– Я стараюсь не пить. Это все так неожиданно: вернуться домой. – Он поднял глаза на высокий сводчатый потолок кухни, оглядел кухонные шкафы, золотой фаллический кран смесителя. – Как все нелепо переделали! Вот здесь стояла печь с изразцами…

– А что насчет Чехова?

– Он подрывал основы жизни. Жизнь была гораздо лучше, чем он ее описывал. Выйдешь весной на улицу… Они все подрывали и весну, и зиму, и осень. Все-все-все. Я им, конечно, верил. Я тоже носил пенсне! Они привели страну к революции. Даже я был в душе революционером. Но уже в феврале 1917 года я все понял. Я проклял этих художественных засранцев! А вы что, тоже писатель? Русский писатель? Тоже подрываете основы власти?

– А что еще делать? – удивился я.

– Жизнь любить! – рявкнул доктор. – Придет к тебе пациентка. Вся розовая с мороза. С черной каракулевой муфточкой. А ты смотришь на ее черную муфточку и представляешь себе разные картины. У нее нервишки, видите ли, шалят. А ты ей скажешь: вот здесь, барышня, разденьтесь за ширмочкой. А сердце так и екает от сладострастия. Какой там Чехов! Дурной врач! А она тебе, вся в смущении: «Как, доктор, совсем раздеться?» А на окне разводы от мороза, и солнце сквозь них играет!

Я пошел к советским мертвецам. Там играли маленькие скелеты детей, а взрослые сидели за столом. Отец выпиливал лобзиком рисунок по фанере, а мать любовалась искусством мужа. Отец семейства поднял на меня глаза:

– Нас что, завоевали американцы?

– Вроде того, – ответил я.

– Значит, мы – часть Америки? – спросила женщина. – Я всегда знала, что они победят!

– А еще комсомолкой была… – укорил муж.

– Ай! – махнула она рукой.

– Как вы пережили Сталина?

Они переглянулись и ничего не сказали.

Но самым любопытным персонажем оказался мертвый мальчик семнадцати лет. Как-то на кухне он заявил мне, что не может примириться с тем, что я – живой, а он – мертвый. В нем проступали черты народного мстителя. Судя по разговору, он был недавний мертвец, любитель спорта, оружия, шоколадного мороженого, манифестов. Этих я никогда не понимал. Он сказал, что не успокоится, пока меня не уничтожит. Я стал на ночь запираться. Однако раз под утро я проснулся от того, что почувствовал удушливый запах. Я открыл глаза. Мертвый мальчик стоял передо мной с тесаком. Я дико закричал.

– Тише, – сказал мертвый мальчик и поднял тесак. – Отвечай: ты любишь мертвых?

Я молчал.

Мертвый мальчик приблизил ко мне острие кухонного ножа:

– Отвечай!

– Я всегда сочувствовал мертвым, – пробормотал я, обливаясь потом.

– Мне не нужно твое сочувствие.

– Тебя убили? Кто?

Он с ненавистью посмотрел на меня:

– Ты!

– Я тебя не убивал!

– Ты – изнеженная, деликатная сволочь. Что ты знаешь о смерти? Боишься ее! Подонок!

– Ты псих. Я тебя не растлевал. Ты чего? Ты ничего не понял…

Мертвый мальчик всадил нож со всего размаха в пол.

Наконец я не выдержал, пошел в посольство Акимуд. У меня до войны были личные связи с самим послом. Никто не знал наверняка, как его на самом деле зовут. На этот счет ходили разные слухи. Он сам именовал себя, скорее всего не без иронии, русским именем: Николаем Ивановичем Поповым, но за глаза его в Москве еще тогда называли просто Акимудом. Первоначально его посольство находилось в особняке неподалеку от моего дома на Плющихе, но теперь оно разрослось и занимало весь район с центром в высотном здании бывшего МИДа. В моем телефоне был записан его мобильный, но, поскольку мобильную связь отрубили, я решил попробовать напрямую обратиться в приемную.

Выйдя на улицу, я обнаружил знакомые по прежним временам угрюмые очереди перед магазинами. Люди простаивали в них часами, чтобы отовариться самым необходимым, но очередь не роптала, скорее наоборот: горожане считали, что так оно и должно быть, а промежуточное довоенное изобилие рассматривалось как исторический вывих. Машин было мало. Бензин отпускали по талонам.

МИД был окружен тройным мертвецким кордоном, оснащенным бронетехникой. Пробиться сквозь него живому человеку было невозможно. Из здания с сохранившимся словно в насмешку огромным гербом Советского Союза на фасаде поспешно выходили акимудские чиновники, куда-то ехали на машинах с мигалками. Дошло до того, что люди прямо на улице кончали жизнь самоубийством, чтобы, умерев, примкнуть к мертвецам. Я целую неделю простоял на подступах к зданию, пока меня не окликнул какой-то мертвяк.

– О вас тут справлялись, – загадочно сказал этот вертлявый труп на побегушках.

С его помощью я проник в здание, где в стародавние времена работал мой отец в Первом Европейском отделе, между своими зарубежными командировками, а в Архивном управлении многие годы трудилась мама. В этом культовом для моей семьи здании, где министр рассматривался как сам господь бог, мне выписали одноразовый пропуск, и я, пройдя сквозь придирчивую охрану с песьими головами в тяжелые парадные двери, словно в другой мир, оказался тут в одиночестве, в толпе суетливых мертвецов. Мой провожающий поднялся со мной на начальственный этаж. Там меня проводили в приемную, набитую тем же самым мертвым народом. Но я увидел бывшую секретаршу посла, Наташу, которая работала в посольстве до недавней войны. Она была живой.