Акимуды

– Слушай, – сказал я, – не преувеличивай их способностей. Скройся. Беги через Украину. Беги, старик, беги!

Я даже не заметил, как сам назвал его стариком. Я был в панике от возможностей открытия бессмертия в России. Только этого здесь не хватало!

– Ты думаешь? – спросил он с сомнением. – Но ведь я могу поставить им условия. Например, очертить группу не подходящих для бессмертия лиц, потребовать некоторых гарантий!

– Ты бредишь, – сказал я. – Какие гарантии! Они тебя разведут, как речного рака! И выбросят на помойку, как только передашь им свою карту.

– Ты их переоцениваешь.

– Ты их недооцениваешь.

– Ты сам себе противоречишь.

Я вынужден был признать его правоту. Мы сидели у меня в розовой комнате и не знали, как быть. Впрочем, мелькнуло у меня в голове, в Лядове есть половинчатость по отношению к власти. Он шьется там, ходит на приемы, для него власть имеет значение авторитета, на нее он равняется в своих действиях, гордясь ее ласками. Сейчас он испугался, семью вывез в нормальную жизнь, но, поколебавшись, сдастся и перейдет на их сторону. Это он передо мной красуется. Странно, что, сделав открытие, которое люди ждали с тех пор, как их предков выгнали из Эдема, мы должны считаться с местными временщиками.

– Костик, – сказал я, – делай, конечно, что хочешь, но это же мерзавцы…

– Вот так мы и живем: с одной стороны – Родина, с другой – мерзавцы.

Я снова видел, что он красуется. Он уже павлин. С картой бессмертия в клюве.

– А что советует твоя жена?

– Слова женщины ничего не значат, – сказал академик. – Но лучше женщину не доводить до слов.

Он славился своими дурацкими афоризмами.

– А как насчет девочек? – сменил он тему. – Лучшее сочетание: один плюс три. Тогда можно сачковать! – Он хохотнул. – Боже, как мне тут надоело! Я скажу тебе: я переживаю предчувствие романа. А что у тебя?

I'm fine. Я все просрал. Кем я был до войны? Весь мир считает меня счастливым. Тысячи людей мне завидуют и не могут этого скрыть. Светские журналы называют меня звездой. Стоит появиться на модной тусовке, как вырастает стена из папарацци. Их расстрельный батальон с монализовскими улыбочками решетит мне лицо и загоняет мою изумленную физиономию со строгим взглядом и развратным ртом в гламурные подвалы, вперемежку с курчавыми львицами, портными и олигархами. На этих фотографиях я всплываю распухшим утопленником, полным дебилом, но я привык: я снисходителен и всеяден, как истинный герой нашего времени. Меня переводят враждующие нации – в Нью-Йорке и Тегеране; большие и малые страны – от Македонии до Бразилии. Обо мне пишут дипломы и диссертации, некоторые иностранные критики объявили меня гением. На мне виснут девки на научных конференциях и ночных дискотеках, у меня куча друзей. У меня столько знакомых, что я не узнаю их в лицо, они мычат и «тычат» и душат в объятьях, но я уже давно не волнуюсь по этому поводу, хотя и стесняюсь своей забывчивости.

Москвичи останавливают меня на улицах, в магазинах, чтобы побеседовать о моей еженедельной передаче. В провинции на мои выступления набегает толпа народа, вопросы, вопросы, затем очередь за автографами. Красивым девчонкам я неизменно пишу: «на счастье в любви» (они краснеют, бормоча, что именно это им нужно), пожилым теткам – «на память о нашей встрече». Тетки довольны: надпись двусмысленна. Мужчинам я пишу хрен знает что. Сколько я раздал автографов? – это население целого города.

Но есть другой город, тех, кто не любит меня. Мегаполис – в нем проспекты, бульвары и закоулки, парки и башни, бурная жизнь, там живет множество людей.

Меня не любят коммунисты за то, что я всегда был антисоветчиком.

Меня не любят патриоты, почвенники, евразийцы, славянофилы, русопяты за то, что я порою называю Россию «этой страной». Но и закоренелые русофобы отвергают меня: они считают мою критику «этой страны» непоследовательной и недальновидной.

Ко мне подозрительно относится интеллигенция. Ей, целомудренной, не нравится, что я – скандалист, «певец минета». Она ненавидит меня за то, что я не считаю Булгакова великим писателем.

Меня ненавидят фашисты – они в масках расстреляли мой портрет на видеоролике в интернете из АК-47. Это – серьезно. Я не стал смотреть ролик – я не люблю копаться в помойке.

Меня не любят либералы. Они считают, что я недостаточно либеральный, что у меня не хватает веры в реформы. Западникам не нравится, что я в Европе нахожу недостатки.

Меня недолюбливает внесистемная оппозиция, считая трусом – я не хожу на их митинги, где полиция бьет их палками и зверски тащит в обезьянник. К тому же, я ни разу не побывал на процессе Ходорковского.

Меня не любят гуманисты всех стран, они считают, что я ненавижу людей.

Меня не любят феминистки: они говорят, что я – старомодный мачо.

Меня не любят церковники: они говорят, что я – враг церкви.

Меня не любят московские филологи из моего же университета: они считают, что я – «вредная тварь».

Меня не любят власти, потому что я – непредсказумый, и они не хотят иметь со мной дело. Вместе с властями меня не любят молодежные движения конформистского направления, потому что я что-то непочтительное сказал о Главном.

Так кто же любит меня? Кому я раздаю автографы?

Что я писал до войны? Песни о терроризме.

У Ахмета день рожденья, он давно уже не мальчик, у него усы и плечи, он красавец хоть куда. У него стальные когти. Он взрывает мостовые, разрывая грудь на части, у него в горах квартира, у него заря Востока вылезает из седла. Приглашает он соседку, полногрудую Алену, в кружевных колготках телку, патриотку и планктон. И Назара приглашает, с красноватыми глазами, тот приносит ящик водки, и, хотя они не братья, это дружная семья. Пригласил Ахмет отведать свое варево мясное Сашу, Вову, Кабана. Те с подружками приходят. Входят также Юрий Дмитрич, умный дядька, барахольщик, здравый мент Максим Перов и еврей повеса Боря.

Славно варево дымится.

Я вхожу с татуировкой и с букетиком цветов. И священник тоже входит. Крики, стоны, суета. Будем пить сегодня водку до победного конца, выпьем столько, что забудем, кто мы, где мы и когда. Победит у нас сегодня тот, кто справится с нагрузкой и, напившись зелья вдоволь, остается на ногах. Будем пить сегодня водку, не простую, не дурную, цвета алого, крутую, цвета праздничного дня. Пей, Ахмет! Бухни, Алена! Парни, пейте из горла!

Пейте, люди, здравствуй, завтра, мы зальемся, не беда, ничего уже не будет, только дружба навсегда. И закуску ешьте, сидя, ешьте, лежа на полу. Это варево мясное – очень странное оно – оно всем полезно будет, оно сильно воскрешает от затменья головы.

Мент считает поголовно, мент считает отстраненно, сколько выпил каждый гость, кто и как лежит, раскинув руки, ноги и башку. Едет крыша, девки пляшут, девки воют и поют. Телки сиськи отрывают, телки рвут колготки в дым. Мы с Ахметом поднимаем тост за девок, командир! Юрий Дмитрич объявляет тост за прожитую жизнь. Будем пить сегодня стоя за тебя и за меня, иностранцев мы зароем, гарью пахнет, дай огня! И чиновники запляшут, вся страна пойдет плясать, мы уедем на вокзалы нашу родину считать.

Над седой равниной птицы пусть летают до утра, над тайгой паро́м струится, мы перевернем страницы и проснемся в никуда. Надоели птицам байки, рвутся души в небеса, мы кровавые портянки обтираем у крыльца. Бог един, а крылья порознь, буря – вот она уже.

Ты пляши, отец Григорий, ты под юбки не смотри, мы с тобой, отец Григорий, поцелуемся взасос. И Алена тоже пляшет, с головой, без головы, и Кабан, Артем и Даша – это наши, это мы. Мы на площадь, мы за веру, мы в подъезд, мы на футбол, мы в любовь сыграем, люди, грянет страшное ура! Никого уже не будет – наша сыграна игра.

Спи, Кабан! Погибла лошадь. В нашем доме тишина.