Страница 53 из 96
— А ну его к черту, костюм твой жидовский!
Я оторопело смотрю на него, а он, упираясь клюшкой в снег, уже ковыляет к выходу. Я догоняю его.
— Слушай! Восемьсот. И без капусты.
— Ладно, — говорит парень. — Давай!
Он достает новенькие тридцатки и отсчитывает их мне. Я беру деньги в левую руку, не выпуская костюм, который держу правой. Милиционер, разбивший банку с котлетами, смотрит на нас, почему-то вздыхает и отворачивается.
— Восемьсот!
Теперь я выпускаю из рук костюм.
— Хватайте! — Парень ловко, одной рукой кидает костюм бабам, что сидят на санях. — Стой! — Он вдруг протягивает ко мне руку. — Ну-ка давай пересчитаем!
Я недоуменно смотрю на него и протягиваю деньги. Он быстро считает их, снова отдает мне пачку. И тут я опять вижу мою старушку соседку, она вся съежилась от холода и на газете перед ней по-прежнему сиротливо стоит глиняный кот, лежат веер и сумочка.
Парень, несмотря на хромоту, быстро, как здоровый, догоняет сани и на ходу садится в них. Он что-то говорит бабам, сидящим, как идолы, в этих санях. Они поворачиваются в мою сторону, и я слышу смех.
Спрятав деньги в боковой карман курточки, я бегу к выходу, где продаются дрова. Старик в ватнике, осыпанном опилками, по-прежнему стоит около столба, рядом с ним — вязанки дров.
— Я покупаю. Три.
— Семьдесят пять. Я и подвезти могу.
— Хорошо.
— Куда?
— На Пуговичный.
— Тридцатка.
— Хорошо.
Я нагибаюсь над вязанками, он подтаскивает санки, и тут нечеловеческий крик раздается в морозном воздухе.
— Караул! Помогите! По… — И потом какой-то жуткий визг, похожий на поросячий.
От уборной на четвереньках, мотая головой со спутанными редкими волосами, ползет человек в длинном темном пальто. За ним бегут инвалиды, и среди них тот, с орденом Красного Знамени, и безногий на своей каталке. Человек в пальто пытается встать.
— Помогите! Караул! Ми…
Один из инвалидов взмахивает костылем и с силой бьет его по голове. Голова вздрагивает. Костыль снова взлетает в воздух, снова удар…
Человек поднимает руки к лицу, открывает рот, и струя крови брызжет у него изо рта.
Он молча навзничь падает в снег, инвалиды окружают его; костыли и клюшки поднимаются над их головами, в тишине слышны удары и сопение. Народ молчит.
Из маленьких дверей лавочки, где торгуют пионерскими галстуками и женскими поясами, выбегает, запахиваясь на ходу в пальто, толстый человек, седой, с курчавыми волосами.
— Ой, боже, боже! И где же власти? И где же наши органы? Боже, боже, люди! — причитает он, подбегая к инвалидам.
— Ну ж, боже, боже! Разве можно так бить? И по лицу, и по голове? Я сам инвалид, я инвалид уже первой мировой войны… Но я никогда не бил! Даже тех… кто сам просил!
Отстранив инвалидов, он, присев на корточки, приподнимает голову лежащего.
— Вы можете сесть? Только сесть? Я же не прошу вас идти! Или — боже упаси! — бежать! Или танцевать! Только сесть! Ну что же ты смотришь, мальчик! — внезапно обращается он ко мне. — Ты что, не знаешь, что нужно делать? Помоги мне! Стань позади! — командует он. — Пусть твои ноги — это будет спинка его хорошего стула!
И он ловко, за полы пальто, поворачивает упавшего.
Избитое в кровь лицо с заплывшим глазом уставилось в небо.
— Слушайте меня, — обращается он к инвалидам, — вы не ударите теперь этого несчастного человека?
— Сука он! — с усилием произносит тот, с орденом. И я замечаю, что все они протрезвели. — Слышь, ты, сука! — Он нагибается над лежащим. — Слышь! На рынок — не ходи!
— Мальчик! Держи его крепче! — командует человечек, а сам подходит к инвалиду с орденом и тихо его о чем-то спрашивает. Потом возвращается к нам, а инвалиды ковыляют прочь.
— Ну что ж… ему все равно надо помочь, — говорит он как бы с сомнением. — Вы можете встать?
Тот кивает головой.
— Ну где же милиция? — спрашивает кто-то в толпе.
А меня опять бьет отвратительная дрожь… И ведь мне еще нужно купить сливочное масло! Я судорожно сую руку за пазуху — согретые теплом моего тела, лежат завернутые в газету деньги.
— Помогите нам, — обращается к толпе маленький человек, пытаясь поднять сидящего на снегу. Но толпа вдруг редеет, люди тихо-тихо исчезают, и мы остаемся одни.
— Нам ехать надо, — говорит саночник.
— Сейчас. Мы только доведем его до моей палатки.
— Некогда, Абрам Маркович! — возражает саночник, но все же со вздохом, нехотя, нам помогает.
И так, поддерживая старика, мы входим в лавочку Абрама Марковича, туда же я втаскиваю саночки с моими дровами.
— Здравствуйте, — здороваюсь я с крошечной женщиной с темными глазами и недовольным лицом.
Мы сажаем старика на стул, прислонив его к стене, а женщина, взяв в руки тряпочку, вытирает ему лицо, смывая кровь.
— Берта, — просит Абрам Маркович, — посвети нам получше!
— Можно подумать, Абрам, что ты открыл поликлинику! Это же уже второй! — сердито говорит Берта, но снимает лампу со стола и подносит ее ближе.
— Мои очки, — шепчет сидящий, еле шевеля распухшими губами, — мои очки!
— Мальчик! Сбегай поищи его очки!
— Но… мне некогда.
— А куда ты торопишься?
— Мне нужно купить масла.
— Ах, жаль! Я не знал этого! Я показал бы тебе, где купить самое лучшее и дешевое масло! И тебя бы там не обманули! — говорит Абрам Маркович. — Меня здесь все знают! — добавляет он с гордостью.
— Идем, — торопит меня саночник.
И, взявшись за веревочку и попрощавшись, мы выходим из палатки.
Конные милиционеры уже оттесняют толпу к воротам. Мы с дровами тащимся мимо молочного ряда.
— Сколько? — торопливо спрашиваю я женщину в белом халате, убирающую кусочки масла в вощеную бумагу.
— Пятьсот.
— Заверните.
— Деньги есть? — Она внимательно смотрит на меня.
— Да.
— Покажи.
Я достаю деньги и отсчитываю пятьсот рублей. Она медлит, раздумывает.
— Скорее, пожалуйста! — прошу я ее.
Она нагибается за прилавок, достает большущий комок сливочного масла и, развернув вощеную бумагу, подносит его к моему носу. Я с наслаждением вдыхаю прекрасный, забытый аромат.
— Хорошо!
Она кладет кусок на весы с гирей и, помедлив, добавляет еще немного масла.
«Какая добрая!» — думаю я.
— Спасибо!
Я запихиваю масло в мешочек с Наполеоном, прилаживая его так, чтобы он был незаметен. И мы с саночником быстро идем к выходу. Полозья санок визжат по мерзлому снегу. Я оборачиваюсь: к санкам привязаны три вязанки дров!
«Семьдесят пять — дрова, тридцать — саночнику, масло — пятьсот… Значит, у меня осталось еще восемьсот девяносто пять рублей!»
Мы выходим за ворота. Похожий на Пугачева, громадный, одетый в тулуп, поверх которого надет плащ защитного цвета, держа в одной руке винтовку, а в другой — поводок здоровой, ростом с теленка, немецкой овчарки, из крытой машины выпрыгивает человек. За ним, раскрыв пасть, прыгает еще одна овчарка, а следом, зажав поводок, спрыгивает женщина, одетая в такой же тулуп и тоже с винтовкой.
— Охрана рынка, — объясняет саночник.
Мы выезжаем на Малую Пироговскую. В Морозном закатном небе, на оранжевом фоне которого видны колокольня и собор Новодевичьего монастыря, загорается далекая неподвижная звезда.
Быстро темнеет.
— Морозно, — шепчет старичок.
Санки скрипят, мы двигаемся по обледенелому, засыпанному снегом тротуару. Прохожих становится все меньше и меньше. Изредка, стуча и звеня, пробегают трамваи.
— А за что его? — спрашиваю я у саночника.
Он сразу понимает, о ком я.
— Хотел вырвать карточку УДП у мальчика!
— А что… мальчик продавал карточки?
— Да. А тот спросил его: «Сколько осталось талонов? Дай поглядеть!» И хотел удрать с ней. А тут инвалиды… А тебе что?
— Да так…
«Я узнал его! Узнал! Это он тогда… в сорок втором году зимой отнимал карточки у детей и женщин! У Маргариты Николаевны!»
— Ты что, — спрашивает меня саночник, — жалеешь его, что ли?