Страница 18 из 57
— Ты все одно да одно! Заладила! Теперь-то чем же перед тобой Романовы провинились?
— Чем провинились! Ты еще спрашиваешь? А кто боярышню украл, как не их же держальник?[5] Кто опоил зельем всю слободу? Кто надо мной и над тобой насмеялся? А?!
— Насмеялся?! — переспросил Борис, сурово сдвинув брови.
— А то как же! Я, царица, ее, негодницу, послала в слободу в пример да в наказанье, чтобы другим дурить было неповадно да без воли царской замуж прыгать, а они взяли ее да выкрали, да увезли… Да еще всех опоили, всех одурачили — будто на двадцати подводах царский погреб Кадашам привезли…
— Кто же это смел? Кто осмелился так обманывать?!
— А кто же, как не твои все приятели? Все они же! Они и монашка того выпустили из Чудова, которого ты в дальние монастыри отправить велел, они и теперь мою слугу украли, прослышали, знать, что я ее за непокорство в женскую обитель отослать собиралась!..
— Да кто же это знает, что все сие от Романовых идет?..
— Все, все от них! Все зло!.. Прикажи сыскать, притяни их накрепко к допросу-то…
— Что говоришь ты, Марьюшка!.. — нетерпеливо дернул плечом Борис. — Ну как я из-за девчонки да из-за Кадашей твоих к допросу притяну первых вельмож, первых бояр моих!
Я их и сам-то, правду сказать, не жалую… Не лежит к ним сердце!.. Да как же так-то?.. Это вам с бабами так расправляться, а не нам с боярами!
— Не из-за девчонки!.. Не из-за Кадашей! — злобно прошипела царица Мария. — А из-за них самих, из-за их злобы… Из-за того, что они на тебя ножи точат, на твое государское здоровье умышляют, коренья держат… Я ведь говорила уж тебе!.. Или не веришь?.. Так Семена спроси! Он знает…
Борис молча отвернулся. Ему тяжело было смотреть в глаза царице, она напоминала ему злого гада — змея, василиска сказочного. На душе у Бориса холодело от этого взгляда… А царица все шипела и нашептывала ему в уши те же злые речи, те же злые мысли, пока новый и сильнейший припадок не вынудил ее смолкнуть и от слов перейти к крикам, к стонам и корчам.
Пришел доктор-немец, прибежали боярыни из соседней комнаты. Царицу, по приказу доктора, стали оттирать, обвязали ей голову мокрым убрусом. Доктор просил у царя разрешения пустить кровь царице, если она не успокоится, и заметил, что эти припадки грозят ей серьезной опасностью.
Хмурый и гневный вышел Борис в смежную с опочивальней комнату, там у выхода в переднюю его уже ожидал Семен Годунов.
— Ну, опросил ли бабу?.. Что выведать успел?.. — сурово обратился к нему Борис.
— Боярышню, Шестова-стольника невесту, украли романовские люди, а по чьему приказу — неведомо. А ведомо, что тех людей, которые с погребом твоим царским в Кадаши приехали, на романовском подворье видели… И кони под тем стольником, что боярыню кадашевскую оплел, романовской же конюшни… Да тут еще ткачишко один с пьяных глаз сознался, что тот вовсе и не стольник, а какой-то из романовской же дворни, только бороду седую надел…
— Сыскать про все про то сейчас же и накрепко всех опросить на романовском подворье! — строго проговорил царь.
Но сейчас же спохватился и совладал с собою, заметив, что лицо Семена Годунова просияло какою-то особенной радостью.
— Постой! — сказал Борис. — Сыскать без шуму под рукою… А на подворье не соваться! Сначала доложить мне обо всем, что разузнаешь. А Шестова немедля взять за приставы и допросить.
Семен нахмурился, опустил голову и переминался с ноги на ногу, видимо, недовольный тем, что приказ царя не развязывал ему руки для решительного действия.
— Ну что же стал? Ступай! — велел Борис.
— Великий государь! — вкрадчиво заметил Семен. — А на подворье романовском не повелишь мне разыскать?.. Насчет кореньев?.. Изволишь помнить, что я докладывал тебе?.. Что если это точно — правда?..
Борис молчал, хмуро поглядывая по сторонам. Это ободрило Семена, и он продолжал, понижая голос:
— Да уж кстати там на подворье можно бы и беглых поискать… Там, говорят, есть где укрыться! А для своих-то и подавно найдется место… Ведь этот монашек-то чудовский жил тоже у Романовых на подворье… А может, и теперь не там же ли живет?
— Что ты врешь?.. Почем ты знаешь?.. — недоверчиво спросил царь.
— Да мне же сам князь Василий Иванович Шуйский об этом сказывал… Этот самый инок Григорий сначала, как в миру-то жил, пришел откуда-то во двор к князьям Черкасским, а от Черкасских его переманил к себе Романов Федор Никитич… А от него потом он убежал да в иноки пошел, да в иноках и проболтался…
— Ну?! При чем же тут Романов?
— А Шуйский-то сказывал, будто и прежде за тем Григорьем та же похвальба водилась, будто бы и прежде величался он родом своим…
Борис беспокойно стал оглядываться, опасаясь, что Семен скажет лишнее. Но тот добавил только шепотом:
— Так, может быть, и теперь не там ли укрывается чернец-то, не на подворье ли?.. Ведь Романовы-то жалостливы… Не захотят, чай, выдать старого слугу…
Борис нетерпеливо сделал шаг вперед, потом обернулся к Семену, и, видимо, стараясь подавить в себе волновавшее его чувство, сказал:
— Ступай и делай только то, что тебе приказано… А прежде всего вели Шестова взять и допросить.
Семен низко поклонился и вышел из комнаты в переднюю царицы…
…Пройдя переднюю и выйдя в теплые сени, Семен направился сначала на то Постельное крыльцо, на котором он должен был отдать приказ о Шестове, затем он свернул по переходам направо, перешел через небольшой внутренний дворцовый дворик, за угол церкви Спаса на Бору, и вошел в отдельную брусяную избу, в которой хранились ключи от порученных его ведению кладовых и тайных подвалов теремного дворца. Притворив дверь на запор, он рылся между связками ключей, перебирая их на кольце, разглядывая, и наконец снял с кольца один какой-то мудреный, зубчатый, кривой. Потом вздул свечу в фонаре, открыл подполье — и спустился туда.
Долго рылся он в подполье, пока не отыскал в нем то, что ему было нужно. Он вынес из подполья два порядочных мешочка, тщательно зашитых и туго-натуго завязанных веревкой с печатями. На каждом мешочке стояла какая-то надпись мудреными восточными каракулями. Семен Годунов задул фонарь, потом внимательно осмотрел мешки, осторожно разрезал веревки, которыми они были завязаны, снял с них печати и заглянул внутрь мешков, набитых какими-то кореньями. Он перевязал их новыми веревками, затем, слепив из воска новые печати на концах веревок, порылся за пазухой, вынул какой-то массивный золотой перстень и тщательно оттиснул его на восковых печатях. Те, кто знали толк в знамениях, с первого же взгляда могли бы различить на этом перстне знаки боярина Александра Никитича Романова. Полюбовавшись оттиском печати, притворив за собой дверь на замок, Семен Григорьевич бережно привесил мешки под полу шубы и вышел из избы во двор. Он спешил из дворца к себе на подворье со своим драгоценным кладом.
II
Царская тешь[6]
Наступила весна — ранняя, теплая, дружная. Снега стаяли быстро, и реки еще не успели войти в берега, как луга уже зазеленели, и лес в половине апреля оделся такой листвой, какой в иную весну не бывает на нем и в мае. Прилет птиц начался тоже рано, всякая полевая и водяная птица валом повалила на север с юга, оживляя топкие пожни и мокрые поля своими писком и криком. Большие вереницы диких гусей и лебедей понеслись по ясному, бледно-голубому, безоблачному небу. Охотников потянуло в отъезжее поле с соколами и кречетами. Из первых выехал Федор Никитич Романов с братьями и поехал тешиться в своих заповедных, подмосковных лугах и болотах. С ним отправилась в поле его обширная, нарядная охота, сокольники и кречатники, все в цветных, ярких кафтанах, отороченных галунами, в красных сафьянных рукавицах, расшитых шелками.
Съехал со двора Федор Никитич ранним утром и приказал ожидать себя домой к обеду. Но вот уж солнце и за полдень перевалило, и час, и другой прошел, а боярин все еще не приезжал из отъезжего поля.
5
Держальник — то же, что сторонник.
6
Тешь — утеха, забава.