Страница 11 из 11
Она пустила в ход всю хитрость, чтобы дознаться о причинах нового пожара, но уклончивые ответы Эрендиры и ее невозмутимый вид совершенно сбили с толку старуху.
Она не обнаружила ни малейшей подозрительной черточки в поведении Эрендиры и ни разу не вспомнила о существовании Улисса. Нанизывая одну догадку на другую и подсчитывая все убытки, она не спала до рассвета. Потом подремала какую-то малость, но плохо, беспокойно. Тем же утром Эрендира сняла с бабушки жилет с золотыми плитками и увидела на ее плечах огромные волдыри, а на груди — живое мясо.
— Еще бы! Ведь я не спала, а ворочалась с боку на бок! — сказала она, когда внучка смазывала ожоги взбитыми белками. — Да и сон был какой-то чудной.
Огромным напряжением воли бабка сосредоточилась, вызывая в памяти этот сон, и наконец увидела все так же четко, как наяву. — В белом гамаке лежал павлин, — сказала она.
Эрендира обомлела, но сдержала страх, и лицо ее не дрогнуло.
— Это добрый знак, — солгала она. — Павлины к долгой жизни.
— Услышь тебя Господь, детка, — сказала старуха. Потому что нам все начинать сызнова, как в прошлый раз.
Эрендира была бесстрастна. Она вымазала бабку по шею взбитыми белками, покрыла ее голый череп густым слоем горчицы и вышла из шатра с пустым тазиком. Взбивая новые белки под пальмовым навесом кухни, Эрендира наткнулась на глаза Улисса, которые смотрели на нее из-за плиты, точь в точь, как в первый раз из-за спинки кровати. Но ничуть не удивилась, а лишь сказал усталым голосом:
— Ты только и добился, что умножил мой долг.
Глаза Улисса помутнели от боли. Не шелохнувшись, он смотрел, как Эрендира бьет яйцо за яйцом с застывшим на лице презрением, молча, словно его тут нет. Глаза Улисса метнулись, оглядели разом все, что было на кухне, — развешанные кастрюли, связки чеснока, столовую посуду и большой кухонный нож. Не говоря ни слова, Улисс встал, шагнул под навес и схватил кухонный нож.
Эрендира даже не обернулась, но когда он выбежал из кухни, сказала вдогонку еле слышно:
— Берегись, она получила известие о скорой смерти. Ей снился павлин в белом гамаке.
Когда бабка увидела в дверях Улисса с ножом, она, сделав нечеловеческое усилие, приподнялась сама, без помощи жезла, и замахала руками.
— Сынок! — заорала старуха. — Ты рехнулся!
Улисс бросился на нее и нанес ей удар ножом прямо в грудь, вымазанную белками. Бабка подмяла Улисса под себя, пытаясь задушить огромными ручищами.
— Ах ты, выродок! — задыхалась она. — Поздно я поняла, что ты злодей с ангельским лицом.
Больше она ничего не смогла сказать, потому что Улисс, высвободив руку с ножом, всадил его в бок. Исходя стоном, бабка еще яростнее набросилась на своею насильника. Улисс нанес ей третий безжалостный удар, и тугая струя крови брызнула ему в лицо. Кровь была маслянистая, липкая и зеленая, как мятный мед.
Эрендира застыла с тазиком у входа, наблюдая за схваткой с преступным хладнокровием.
Огромная монолитная старуха, рыча от боли и ярости, вцепилась в Улисса. Ее руки, ноги, даже голый череп — все было в зеленой крови. Могучее, точно накачиваемое поршнем дыхание, уже нарушенное предсмертными хрипами, заполнило все вокруг. Улиссу снова удалось высвободить руку, и он пырнул бабку в живот с такой силой, что хлынувшая оттуда кровь сделал его зеленым с ног до головы. Бабка, хватая ртом воздух, стала оседать на пол. Улисс сбросил ее безжизненные руки и торопливо пырнул распростертое тело в последний раз.
Вот тут Эрендира поставила тазик на стол, склонилась над бабкой — осторожно, боясь прикоснуться, и, когда окончательно уверилась, что бабка мертва, детское лицо ее разом отвердело, и она обрела ту зрелость взрослого человека, какую не могли ей дать все двадцать лет страдальной жизни. Быстрыми и точными пальцами она сняла с бабки жилет с золотом и выскочила из шатра.
Улисс сидел возле трупа совершенно обессиленный и чем упорнее старался оттереть свое лицо, тем сильнее оно вымазывалось зеленой жижей, как бы вытекающей из-под его пальцев. Он опомнился когда Эрендира исчезла.
Улисс звал ее, надрываясь криком, но не услышал ответа. Тогда он подполз к дверям и увидел, что Эрендира бежит берегом моря прочь от города. Напрягая последние силы, он пустился ей вдогонку с душераздирающим воплем, но то был вопль не любовника, а сына. Вскоре его свалила усталость, потому что он сам, по своей воле убил женщину. Бабкины индейцы настигли его на берегу, где он лежал ничком, плача от одиночества и страха.
Эрендира ничего не слышала. Она неслась против ветра быстрее лани, и ни один голос на свете не смог бы ее остановить. Она пробежала без оглядки сквозь обжигающий пар селитряных луж, сквозь пыль тальковых котловин, сквозь дурманную хмарь свайных селений, пока не кончились все великие таинства моря и не наступила пустыня. Когда остались позади и сухие ветры, и неизбывные сумерки, Эрендира все так же бежала, прижимая к себе слитки золота. И никто больше не слышал о ней и никогда не встретил даже самого малого следа ее злосчастья.