Недобрый час

Он стоял не двигаясь, готовый выстрелить, пока та, которая скрывалась внутри, не вышла на свет и он не узнал ее. Это оказалась Кассандра.

– Ты была на волосок от смерти, – сказал алькальд.

Он велел ей вернуться с ним в спальню. Довольно долго Кассандра говорила о разном, перескакивая с одной темы на другую. Она уже сидела в гамаке, сбросила, разговаривая, туфли и теперь с веселой развязностью рассматривала у себя на ногах покрытые огненно-красным лаком ногти.

Сидя напротив и обмахиваясь фуражкой, алькальд корректно поддерживал разговор. Он снова курил. Когда пробило двенадцать, она откинулась в гамаке на спину, протянула к нему руку в позвякивающих браслетах и легонько ущипнула за нос.

– Уже поздно, малыш, – сказала она. – Погаси свет.

Алькальд улыбнулся.

– Я звал тебя не для этого, – сказал он.

Она не поняла.

– На картах гадаешь? – спросил алькальд.

Кассандра села.

– Конечно, – сказала она.

И потом, уже сообразив, надела туфли.

– Только у меня нет с собой колоды, – сказала она.

– Бог помогает тому, кто сам себе помогает, – улыбнулся алькальд.

Он вытащил из глубины сундука захватанную колоду карт. Она серьезно и внимательно оглядела каждую карту с обеих сторон.

– Мои лучше, – сказала она. – Но все равно, самое важное – это как они лягут.

Алькальд пододвинул столик и сел напротив; Кассандра начала раскладывать карты.

– Любовь или дела? – спросила она.

Алькальд вытер вспотевшие ладони.

– Дела, – сказал он.

VI

Под карнизом флигеля, где жил священник, укрылся от дождя бездомный осел и всю ночь бил копытами в стену спальни. Ночь была беспокойная. Только на рассвете падре Анхелю удалось наконец заснуть по-настоящему, а когда он проснулся, у него было такое чувство, будто он весь покрыт пылью. Уснувшие под дождем туберозы, вонь отхожего места, а потом, когда отзвучали пять ударов колокола, также и мрачные своды церкви казались измышленными специально для того, чтобы сделать это утро тяжелым и трудным.

Из ризницы, где он переодевался к мессе, падре Анхель слышал, как Тринидад собирает свой урожай мертвых мышей, а в церковь между тем тихо проходят женщины, которых он там видел каждое утро. Во время мессы он со все усиливающимся раздражением замечал ошибки служки, его отвратительную латынь и в момент окончания службы испытал беспросветную тоску, терзавшую его в худшие минуты жизни.

Он уже шел завтракать, когда путь ему преградила сияющая Тринидад.

– Сегодня еще шесть попались! – воскликнула она, показывая коробку с дохлыми мышами.

Падре Анхель попытался стряхнуть с себя уныние.

– Великолепно, – сказал он. – Теперь нам надо только найти норки, и тогда мы избавимся от них окончательно.

Тринидад уже нашла норки. Она рассказала, как в разных местах храма, особенно в звоннице и у купели, отыскала их и залила асфальтом. Этим утром она видела, как о стену билась обезумевшая мышь, тщетно проискавшая всю ночь вход к себе в дом.

Они вышли на замощенный камнем дворик, где уже распрямлялись первые туберозы. Тринидад остановилась выбросить дохлых мышей в отхожее место. Войдя в свою комнату, падре Анхель снял салфетку, под которой каждое утро, словно по волшебству, появлялся завтрак, присылавшийся ему из дома вдовы Асис, и приготовился есть.

– Да, чуть не забыла: я так и не смогла купить мышьяк, – сказала, входя к нему в комнату, Тринидад. – Дон Лало Москоте говорит, что продаст его только по рецепту врача.

– Мышьяк уже не понадобится, – сказал падре Анхель. – Они теперь задохнутся в своих норах.

Пододвинув кресло к столу, он достал чашку, блюдо тонкими ломтиками кукурузного хлеба и кофейник с выгравированным японским драконом. Тринидад открыла окно.

– Всегда надо быть наготове – вдруг они появятся снова, – сказала она.

Падре Анхель начал было наливать себе кофе, но остановился и посмотрел на Тринидад: в бесформенном балахоне и ортопедических ботинках она подходила к его столу.

– Ты слишком много об этом думаешь, – сказал он.

Ни в этот момент, ни позднее падре Анхель так и не обнаружил в густых бровях Тринидад хоть какого-нибудь намека на беспокойство. Не сумев унять легкое дрожание пальцев, он долил в чашку кофе, бросил в него две чайные ложки сахарного песка и, не отрывая взгляда от висевшего на стене распятия, стал размешивать.

– Когда ты исповедовалась в последний раз?

– В пятницу, – ответила Тринидад.

– Скажи мне одну вещь: было ли хоть раз, чтобы ты скрыла от меня какой-нибудь грех?

Тринидад отрицательно покачала головой.

Падре Анхель закрыл глаза и вдруг, перестав мешать кофе, положил ложечку на тарелку и схватил Тринидад за руку.

– Стань на колени, – сказал он ей.

Ошеломленная Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед ним на колени.

– Читай покаянную молитву, – приказал падре Анхель отеческим тоном исповедника.

Скрестив на груди руки, Тринидад неразборчиво забормотала молитву и остановилась только, когда падре положил ей руку на плечо и сказал:

– Достаточно.

– Я лгала, – сказала Тринидад.

– Что еще?

– У меня были дурные мысли.

Так она исповедовалась всегда – перечисляла общими словами одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. На этот раз, однако, падре Анхель не мог противостоять желанию заглянуть немного поглубже.

– Например? – спросил он.

– Я не знаю, – промямлила Тринидад. – Просто бывают иногда дурные мысли.

Падре Анхель выпрямился.

– А не приходила тебе в голову мысль лишить себя жизни?

– Пресвятая дева Мария! – воскликнула, не поднимая головы, Тринидад и постучала костяшками пальцев по ножке стола. – Нет, никогда, падре!

Падре Анхель рукой поднял ее голову и, к своему отчаянию, обнаружил, что глаза девушки наполняются слезами.

– Ты хочешь сказать, что мышьяк тебе и вправду нужен был только для мышей?

– Да, падре.

– Тогда почему ты плачешь?

Тринидад попыталась снова опустить голову, но он твердо держал ее за подбородок. Из ее глаз брызнули слезы, и падре Анхелю показалось, будто по его пальцам потек теплый уксус.

– Постарайся успокоиться, – сказал он ей. – Ты еще не закончила исповедь.

Он дал ей выплакаться и, когда почувствовал, что она уже не плачет, сказал мягко:

– Ну хорошо, а теперь расскажи мне.

Тринидад высморкалась в подол, проглотила вязкую, соленую от слез слюну, а потом заговорила снова своим низким, на редкость красивым голосом.

– Меня преследует мой дядя Амбросио, – сказала она.

– Как это?

– Он хочет, чтобы я позволила ему провести ночь в моей постели.

– Рассказывай дальше.

– Больше ничего не было, – сказала Тринидад. – Ничего, клянусь богом.

– Не клянись, – наставительно сказал падре. И тихо, как в исповедальне, спросил: – Скажи, с кем ты спишь?

– С мамой и остальными женщинами, – ответила Тринидад. – Нас семь в одной комнате.

– А он?

– В другой комнате, где мужчины.

– А в твою комнату он не входил ни разу?

Тринидад покачала головой.

– Ну, не бойся, скажи мне всю правду, не отставал от нее падре Анхель. – Он никогда не пытался пойти в твою комнату?

– Один раз.

– Как это произошло?

– Не знаю, – сказала Тринидад. – Я проснулась и почувствовала – он лежит рядом, под моей москитной сеткой, такой тихонький; он сказал, что ничего мне не сделает, а хочет только со мной спать, потому что боится петухов.

– Каких петухов?

– Не знаю, – ответила Тринидад. – Так он мне сказал.

– А ты ему что сказала?

– Что если он не уйдет, я закричу и всех разбужу.

– И что же он тогда сделал??

– Кастула проснулась и спросила меня, что случилось, и я сказала – ничего, наверно, ей просто что-то приснилось; а он лежал тихий-тихий, будто мертвый, и я даже не слышала, как он вылез из-под сетки.

– Он был одет, – почти утвердительно сказал падре.