Поклонник Везувия

Нужно подняться настолько высоко, насколько возможно, – провозгласил Уильям. – Туда. Я достаточно ясно выразился?

Абсолютно ясно. Ты имеешь в виду свою башню.

Да, если угодно, мою башню. Я удалюсь в башню и никогда больше не сойду вниз.

И скроешься таким образом от мира, который дурно обошелся с тобой и на который ты обижен. Но ведь ты сам окажешься в заточении.

Как монах, ищущий…

Но ты, разумеется, не хочешь сказать, что живешь здесь монахом, – засмеявшись, перебил Кавалер.

Я стану монахом! Но, очевидно, вы не понимаете. Вся эта роскошь, – Уильям махнул изящной рукой в направлении дамасских штор и мебели в стиле рококо, – такое же орудие духа, как хлыст, который монах вешает на стену своей кельи и снимает каждый вечер, чтобы очистить душу!

Окружить себя изобилием чарующих, одухотворяющих предметов, чтобы обеспечить чувствам постоянную занятость и непрерывно развивать воображение, – это Кавалер хорошо понимал. Не мог понять он другого – коллекционерской страсти, отданной в залог чему-то, что выше искусства, прекраснее красоты, тому, чему и искусство, и красота служат лишь единственно возможным инструментом. Кавалер искал блаженства – но не экстаза. Никогда, при всех своих размышлениях о счастье, не стремился он подойти к той пропасти, что отделяет счастливую жизнь от жизни экстатической. Экстаз не только, как мог бы сказать Кавалер, требует от жизни неизмеримо много, но неизбежно оборачивается жестокостью.

Как сексуальная потребность, когда она становится центром и смыслом существования, и ее стремятся удовлетворить во всей ее пагубной безудержности, так и любовь к искусству (и красоте), по прошествии некоторого времени, может существовать только как эксцесс, как нечто, что изо всех сил стремится превзойти и исчерпать себя.

Любить что-то по-настоящему – значит хотеть от этого умереть.

Или жить только в этом – что одно и то же. Взойти наверх и больше никогда не спускаться вниз.

Я хочу вон то, – говорите вы. – И это. И это. И еще вот это.

Продано, – отвечает приветливый продавец.

Если вы достаточно богаты и можете купить все, что захотите, вам, возможно, захочется предаваться своей ненасытной страсти в отдельном здании – построить уникальное, необыкновенное жилище для себя и своей коллекции. Оно суть предельное выражение фантазий коллекционера об идеале, о самодостаточности.

И теперь вы говорите «я хочу это, это и то» своему архитектору.

Архитектор ставит вам палки в колеса. Он говорит: это невозможно. Или: я не понимаю.

Вы пытаетесь объяснить. Вы используете невнятные понятия «готический» или «стиль ретро», что бы это на данный момент ни означало. Тогда архитектор вроде бы понимает вас. Но на самом деле вам его понимание не особенно и нужно. Мне видится такой, знаете, Восток, говорите вы. Но имеете в виду не Восток, а восточный декор, всегда казавшийся вам подходящей обстановкой для погружения в пророческий транс, как вы это называете.

Архитектор выполняет ваши пожелания: с вами трудно, но вы его лучший клиент. Однако, с какой бы точностью ни исполнял он ваши прихоти, он не может удовлетворить их полностью. Вы постоянно просите что-то изменить, что-то добавить. В голову приходят все новые фантазии. Точнее, новые вариации старых фантазий, из-за которых, собственно, вы и затеяли строительство.

Я хочу большего, – говорите вы измученному, покорному архитектору, который к этому времени начинает игнорировать некоторые указания эксцентричного патрона или экономить на стройматериалах. Большего, большего. Ваша стройка обладает незавершенностью коллекции. Вам кажется, что вы хотите ее закончить, – но это не так.

Только потому, что башня еще не достроена (и никогда не будет достроена), он решается показать ее им, осуществить для них своеобразную постановку. На сей раз это не их театр. Никто, даже Герой, не может отодвинуть Уильяма на задний план.

Он приказал развесить на деревьях, на много миль, фонарики и поставить вдоль специально прорубленной для карет просеки (а также для создания торжественного эха, в сторону, в глубь леса) маленькие оркестрики, чтобы уже тогда, когда на закате гости поедут через лес, создать у них ощущение волшебства. Когда первая карета выехала на открытое пространство, было еще достаточно светло, и на восьмиугольной башне удивительного крестообразного здания, топорщащегося всевозможными зубцами, фронтонами, эркерами, можно было различить развевающийся флаг с цветами Героя. Во всем спектакле это было единственное, чем Уильям отметил присутствие в своих владениях самого знаменитого человека Англии.

Он провел их в здание через двери восточного трансепта, и сквозь Большой Зал – в комнату, называвшуюся, как сказал гостям хозяин, Приемной Кардинала; там, на монастырском трапезном столе, на серебряной посуде, для них был сервирован парадный обед. После обеда жена Кавалера показала пантомиму: аббатиса монастыря, встречающая новых послушниц. Мне показалось, что это подходящая тема, доверительно сообщила она Уильяму после представления.

Внутри большая часть помещения была заставлена лесами, на которых неотчетливо виднелись фигурки мастеровых, плотников, штукатуров и каменщиков, их было пятьсот, и работали они круглосуточно. Нервно смеясь, проклиная своим высоким, напряженным голосом медлительность архитектора и нерасторопность рабочих, сразу же забывая о раздражении и отдаваясь восторженным мечтам о том, что здесь когда-нибудь будет, Уильям вел гостей по коридорам с крестообразными сводами, по освещенным серебряными светильниками галереям, вверх и вниз по винтовым лестницам. Жена Кавалера, которой оставался всего месяц до родов, храбро эти лестницы преодолевала. Кавалер, поглядывая на фигуры в капюшонах, с обнаженными мускулистыми руками, освещавшие им путь большими восковыми фонарями, прятал улыбку.

Это храм искусства, – объяснил Уильям гостям, – где будут усиливаться все яркие ощущения, которых жаждут наши убогие органы чувств, и пробуждаться все возвышенные мысли, на которые способен наш хрупкий дух.

Он показал им Галерею длиною в триста пятьдесят футов, где будут висеть его картины, Сводчатую Библиотеку и Музыкальную Комнату, где на клавишных инструментах он будет исполнять все достойные произведения.

Некоторые комнаты, более или менее подготовленные к осмотру, были обшиты панелями, в них висели разноцветные, как павлиний хвост, занавеси, пестрящие голубым, пурпурным, малиновым. Но Уильям, казалось, все больше и больше тревожился о том, что гости не понимают значения увиденного.

Вот моя Часовня, – показал он. – Вы должны представить повсюду золотые подсвечники, эмалевые раки, вазы, потиры, дароносицы, украшенные бриллиантами. Купол будет из полированного золота.

А здесь пусть ваше воображение нарисует двери из фиолетового бархата, расшитого пурпуром и золотом, – сказал Уильям. – А в этой комнате – ее я называю Святилище – решетчатые окна, как в исповедальне.

Я изрядно замерз, – пробормотал Кавалер.

А у каждого из шестидесяти каминов, – невозмутимо продолжал Уильям, – будет стоять золоченая филигранная корзинка с ароматическим углем.

Темнота, холод, мерцающий свет факелов – Кавалер почувствовал дурноту. Его жена жалела, что поблизости нет стула или молельной скамеечки, куда можно было бы опустить тяжелое тело. Дым от факелов ел глаз Героя.

Уильям показал гостям Комнату Откровения, где пол будет из полированной яшмы и где его похоронят.

Он показал им то, что должно стать Малиновой Гостиной, обтянутой узорчатым малиновым шелком, и Желтый Уединенный Приют, который должен быть обтянут желтым, и т. д.

Наконец они пришли в огромный зал под центральной башней.

Восьмиугольный Зал. Здесь нужно представить дубовые панели и витражное стекло во всех этих парящих арках и огромное центральное окно-розетку.

Смотрите-ка, – воскликнула жена Кавалера, – это же и правда как церковь!