Страница 15 из 97
Через четыре года после первого отпуска Кавалер и Катерина вновь приехали в Англию и вновь пробыли там около года. Незначительность занимаемого Кавалером поста становилась все более очевидной – английских министров куда больше интересовало восстание в американских колониях и соперничество с Францией, – но его вклад в науку и в дело развития общественного вкуса ценились как никогда. Кавалер стал символом – таким же, как звезда и красная лента ордена Бани, в которых он позировал перед сэром Джошуа Рейнолдсом. На портрете он узнаваем безошибочно – благодаря эмблемам главных своих увлечений. Кавалер сидит у открытого окна на фоне увенчанной белой дымкой вершины Везувия, а на колене изящной, обтянутой белым чулком ноги покоится раскрытая книга, посвященная его коллекции ваз.
Порой на ассамблее, в театре или на аукционе рядом с Чарльзом Кавалер вдруг вспоминал о вулкане. Он гадал: в каком состоянии сейчас, в этот самый миг, пребывает своенравный Везувий? Кавалер явственно чувствовал жар на щеке, вибрацию под ногами, биение сердца в сонной артерии после трудного восхождения, потаенную пульсацию под внешней поверхностью лавы. Перед глазами вставала обрамленная валунами картина залива, изогнутые очертания города. Тем временем гости спокойно продолжали беседовать. Непостижимо, что он – здесь, а гора – там. Находясь в Англии, нельзя уразуметь суть Везувия. Конечно, и здесь случаются катаклизмы (исключительно холодная зима, лед на Темзе), но нет такого возвышающегося над миром самодержца – царя всех катастроф.
Где это он? Ах да. Здесь. В Лондоне. Тут друзья, которых надо навестить, картины, которые надо купить, вазы, которые он привез, чтобы продать, доклад о последних извержениях, который надо зачитать перед Королевским обществом. Его ждет посещение Виндзора, завтрак с родственниками, поездки в Уэльс, в Катеринино поместье. Там мало что изменилось. Да и везде все по-старому, разве что Катеринина астма стала хуже. Друзья, казалось, привыкли к его постоянному отсутствию. Никто не считал нужным высказываться по поводу его загара, худощавости, моложавого вида. Его лишь поздравляли с достойным всяческой зависти положением – он имеет возможность постоянно жить в теплой стране, куда все мечтают поехать хотя бы ненадолго. И как это хорошо для дорогой Катерины. Кавалер превратился в экспатрианта. Он стал интересен тем, что он – оттуда. Впрочем, друзья по-прежнему журили Кавалера за его, как они выражались, «бесшабашность». Собирай, привози нам сокровища легендарной страны, но не надо так сильно рисковать на этом ужасном вулкане. Помни о судьбе Плиния Старшего. Это было больше похоже на визит в чужую страну, чем на возвращение домой.
Прошел год с момента возвращения на место службы. Чарльз писал, что в этом году Катеринино поместье должно принести хороший доход, рассказывал о недавно приобретенной скромной коллекции скарабеев и редких драгоценных камней. Также пришло письмо от Уолпола, близкого приятеля. Он извещал, что, к сожалению, не сможет приехать навестить Кавалера, как планировал. Письма в Лондон и из Лондона шли около месяца.
Обширная переписка – на английском, французском и итальянском – отнимала у Кавалера по три-четыре часа каждое утро. Он должен был посылать начальству в Лондон депеши с характеристиками главных персонажей местной политической сцены, самые нелицеприятные из которых составлялись шифром. Настоящие письма – Чарльзу, например, или Уолполу, или хорошему знакомому Джозефу Бэнксу, председателю Королевского общества – непременно были длинными и затрагивали множество тем. Это могли быть события при дворе («политика здесь пребывает в упадке»), текущее состояние археологических раскопок, пошатнувшееся здоровье Катерины, новости касательно сексуальной активности местной знати и иностранных дипломатов, прелести недавней поездки на Капри или в деревеньку на побережье Амалфи, новые «красивейшие» или «истинно элегантные» или «любопытные» приобретения, и вулкан («источник мудрости и вдохновения»). Хитросплетенные любовные приключения занимают все время этих людей, отмечает Кавалер в письме к лорду Палмерстону. Сам же я занят совершенно другими делами, учитывая, что подобное проведение мною досуга было бы неприемлемо для Катерины, а кроме того, изучение естественной истории, археологии и вулканической деятельности поглощает меня всецело. Кавалер пишет записки об очередных выходках горы. Об опыте с электричеством, имеющим целью проверить один из экспериментов Франклина. О том, что обнаружил новый вид морских ежей среди прочей необычной живности, выловленной в скальной бухте неподалеку от летнего домика, который он теперь снимает в Посиллипо. О кабанах и оленях, убитых на охоте, и о бильярдных партиях, намеренно проигранных королю. Это письма, вдохновляющие на ответ. Вдохновляющие на сплетни, на пустую, но необходимую болтовню. Письма говорят: я все тот же. Мне не на что жаловаться. Мне хорошо. Здешняя жизнь не изменила меня, у меня все те же, усвоенные дома, идеалы, я не одичал.
Иногда он чувствует себя в ссылке, иногда – дома. Здесь так спокойно. Ничто не меняется: Неаполь красив как на картинке, главное занятие богатых – развлечения. Король развлекается крайне экстравагантно, Кавалер – крайне эклектично.
Он пишет и рекомендательные письма… для музыканта, уволенного из оперы, для священнослужителя, рассчитывающего на более высокий сан, для наводняющих живописный город немецких и английских художников, для торговца картинами, для пятнадцатилетнего рыжеволосого ирландского тенора, нищего и невероятно талантливого (его вскоре ждет всемирная известность): Кавалер – неутомимый благодетель. Он выписывает для короля двух щенков ирландской гончей, выпрашивает у нелюбезного премьер-министра пятнадцать билетов на бал-маскарад во дворце (достать их совершенно невозможно) – живущие в Неаполе англичане возмущены тем, что не получили приглашения.
Он пишет быстро, неровно, большими буквами, мало заботясь о пунктуации. Даже в чистовиках он делает кляксы и вымарывает слова – чрезмерная аккуратность ему несвойственна. Однако его (как и многих, кто в детстве страдал меланхолией) отличает повышенная самодисциплина. Он не отказывается ни от какой работы, ни от каких поручений – это входит в его широкие понятия о долге, благотворительности, взаимной выгоде.
Каждую неделю он получает несколько десятков просьб о помощи, патронаже или каких-либо других актах благотворительности, при этом многие приходят из отдаленных владений неаполитанского двора. Один сицилийский граф просил содействия Кавалера в том, чтобы его восстановили в должности начальника археологических раскопок в Сиракузах, откуда, по его словам, он был изгнан в результате заговора, выношенного в Палермо. Этот же граф, при распродаже имущества разорившихся семей сицилийской знати, посредничал для Кавалера и помог заполучить несколько замечательных картин, в том числе обожаемого Корреджо (до сих пор непроданного!). Просьбы часто подкреплялись подарками – интересными сведениями или материальными подношениями. Так, монсеньер из Катании, обратившись к Кавалеру за помощью в получении должности архиепископа епархии Монреале, любезно сообщил, что на горе Этна есть место, где между двумя пластами лавы пролегает пласт глины. Каноник из Палермо, сопровождавший Кавалера при его единственном восхождении на Этну, вместе с прошением о помощи в продвижении по церковной службе прислал следующее: список найденных на Сицилии античных предметов, морские окаменелости из своей коллекции, каталог собранных за последние двенадцать лет камней, два куска лавы с Этны и один агат.
Наряду с репутацией «лица, к которому можно обратиться», Кавалер приобрел известность как человек, которому можно рассказать о своем увлечении, интересе, о ярком событии. Живущий в Катании француз прислал ему подробное описание недавнего извержения Этны. Монах из Монте-Кассино намеревался прислать словарь неаполитанских диалектов. Впрочем, любой человек, достаточно любознательный и дерзкий для того, чтобы считать себя «всем интересующимся», должен ожидать большого потока писем от незнакомцев.