Невинность

Мне следовало уйти в тот самый момент, по узкой проселочной дороге добраться до далекого шоссе, но я тянул время. Сначала надеялся увидеть, как проходит она мимо окна, бросить последний взгляд на женщину, которая дала мне жизнь. По прошествии часа, потом двух я признался себе, в чем причина: просто не знал, что мне делать, куда идти. Сидя на опушке леса, заблудился, чего не случалось со мной даже в чаще.

Парадная дверь открылась, в застывшем воздухе до меня донесся скрип протестующих петель, и моя мать вышла на крыльцо, подсвеченная сзади. Только силуэт. Я подумал, что она может меня позвать, надеясь, что я где-то неподалеку, сказать, что любит меня больше, чем боится, и уже нет у нее желания отсылать меня прочь.

Но потом увидел помповик, с пистолетной рукояткой, двенадцатого калибра, всегда заряженный в ожидании незваных гостей, о которых она никогда не сообщала мне никаких подробностей. Помповик этот она называла «страховым полисом». Держала его не абы как, а крепко, обеими руками, готовая к выстрелу. Ствол смотрел в навес над крыльцом, пока она оглядывала ночь. Как я понял, она подозревала, что я где-то неподалеку, и своими действиями хотела убедить меня, что слова у нее не расходятся с делом и я изгнан окончательно.

Мне стало стыдно: как я мог сразу не пойти навстречу ее желаниям. Но оставался на опушке и после ее возвращения в дом, когда она закрыла дверь и заперла на замок. Не мог заставить себя отправиться в путь.

Возможно, прошло еще полчаса, прежде чем грохнул помповик. Пусть выстрел приглушили стены дома, в тишине ночи прозвучал он достаточно громко.

Поначалу я подумал, что кто-то попытался проникнуть в дом через дверь черного хода или окно, которые я не видел с того места, где сидел. Мать часто говорила о врагах и о ее решимости жить там, где они никогда не смогут ее найти. Я помчался через кусты, во двор, и до дома уже оставалось совсем ничего, когда осознал, что найду там не убитого или раненого незваного гостя, а ее самого злейшего врага, каким была она сама.

Если бы моя смерть могла оживить ее, я бы тотчас же умер во дворе.

Подумал, что мне надо войти в дом. Она, возможно, только ранена, ей нужна помощь.

Но я не вернулся в дом. Я хорошо знал свою мать. Если речь шла о чем-то важном, если разумом и сердцем она решала, что это надо сделать, тогда она обязательно реализовывала задуманное. Не допускала ошибок и не останавливалась на полпути.

Не знаю, сколько я простоял во дворе, окруженный тьмой, в тишине, опустившейся на дом после выстрела.

Позже обнаружил, что стою на коленях.

И не помню, как я ушел. Осознал, что иду по проселочной дороге, за минуту до того, как та вывела меня к шоссе.

Незадолго до зари я спрятался в полуразрушенном амбаре заброшенной фермы. Дом сгорел, и его так и не отстроили заново. В амбаре жили мыши, но меня они не слишком испугались, и я заверил их, что собираюсь пробыть здесь лишь несколько часов.

Мать положила мне в рюкзак самое необходимое, но добавила и полдесятка шоколадных булочек с орехом пеканом, которые испекла сама. Моих любимых.

7

Шагая под городом, я прибыл к пересечению двух больших тоннелей, когда внезапно раздался грохот: промчался поезд подземки. Только ее линии находились глубже ливневых тоннелей. Если какую-то часть подземки вдруг заливало, воду откачивали в эти тоннели. В прошлом тысячелетии ее откачивали в обычную канализацию, но однажды нечистоты, наоборот, хлынули в подземку и залили две мили путей. На очистку ушли недели, и проводили ее бригады в костюмах химзащиты. После этого схему откачки воды пересмотрели.

Большой город – наполовину чудовище и наполовину машина, с артериями чистой воды и венами грязной. Нервы – телефонные и электрические кабели, кишки – трубы, канализационные, газовые, с горячим паром. Плюс клапаны, фильтры, вентиляторы, счетчики, двигатели, трансформаторы и десятки тысяч связанных между собой компьютеров. Хотя горожане спят, сам город – никогда.

Город кормил меня и обеспечил секретным убежищем, за которое я оставался перед ним в неоплатном долгу, но я по-прежнему не полностью доверял ему и немного боялся. Логика настаивала, что город, несмотря на свою сложность, всего лишь средоточие вещей, домов, машин и систем, что нет у него сознания или намерений. И однако пусть сами горожане не подозревали о моем существовании, я частенько чувствовал, что город обо мне знает и наблюдает за мной.

Если у города была жизнь, отличная от жизни горожан, тогда он мог быть как добрым, так и жестоким. Будучи созданием мужчин и женщин, он, естественно, разделял их грехи, так же как добродетели.

Грохот поезда подземки затих, и, миновав пересечение огромных тоннелей, я повернул налево, в подводящий тоннель, который поднимался к поверхности под бо€льшим углом, чем главные. Здесь технологические дорожки вдоль стен отсутствовали, и размеры тоннеля заставляли меня сутулиться и наклонять голову.

Я так хорошо знал все подземные авеню и переулки, что мог найти дорогу и без фонарика. Но, пусть я решался выходить на поверхность только ночью, а дни проводил глубоко под землей, родился я для света, и мне хотелось видеть его чаще, чем позволяли обстоятельства.

Я подошел к нише в стене по правую руку. Формой она напоминала половину цилиндра, сложенную из бетонных блоков. Из потолка ниши вверх уходил канализационный колодец, такой же, как любой другой, только над головой, а не под ногами.

Сверху колодец плотно закрывал тяжелый чугунный люк с утопленной гайкой на периметре. Из рюкзака я достал лежащий в нем инструмент, железный стержень длиной с фут, с Т-образной ручкой на одном конце и чем-то вроде торцевого ключа на другом. Когда головка ключа надевалась на гайку и поворачивалась, краевая задвижка, расположенная в люке, выходила из гнезда в железном кольце колодца, и люк откидывался на петлях.

Отец моего отца позаимствовал этот ключ из грузовика технической службы департамента обслуживания городских коммуникаций задолго до своей смерти. Ключом этим я дорожил, как ничем другим. Я бы потерял большую часть свободы, которой наслаждался, какой бы она ни была, если б остался без этого ключа.

Вернув ключ в застегивающееся на молнию отделение моего рюкзака, я взял фонарик в зубы, схватился за край колодца, подтянулся и вылез через открытый люк в подвал центральной библиотеки города. Там стояла тишина, приличествующая такому месту; меня встретил сухой, но не холодный воздух.

В первом часу воскресного утра огромное здание, конечно же, пустовало. Уборщики давно ушли. По воскресеньям библиотека не работала. Возникни у меня такое желание, библиотека находилась бы в полном моем распоряжении до утра понедельника. Но я собирался провести в этих стенах лишь несколько часов, прежде чем отправиться в другое место, чтобы пополнить продуктовые запасы моего бункера.

Система климат-контроля, гарантирующая заданные температуру и влажность, действовала не только в залах библиотеки, но и в огромном подвале, где ряды массивных колонн поддерживали сводчатый каменный потолок. Между колоннами расположились металлические шкафы, каждый на бетонном постаменте высотой в фут. Некоторые для папок с бумагами, другие – гораздо шире, для чертежей и подборок газетных номеров. Бумага с годами становилась совсем хрупкой, не выдерживала собственной тяжести, и подборки могли храниться только плашмя.

В этом архиве хранилась вся история города, чем и обусловливался доступ к системе ливневой канализации. Одним колодцем дело не ограничивалось. В случае прорыва водовода или другой маловероятной катастрофы люки тут же открыли бы, гарантируя, что вода не поднимется выше бетонных постаментов, на которых стояли металлические шкафы.

Мне нравилось это огромное пространство, колоннады, сводчатые потолки, напоминавшие мне фотографии резервуаров, построенных Франсуа д’Орбе под Водным партером и садом Версальского дворца. В луче фонарика тени колонн откидывались, словно огромные черные двери.