Обагренная Русь

— Это на него похоже, завсегда был он на тебя в обиде. Поди, и сейчас если и поминает, то недобрым словом.

Про слушок о выезде Славна Чурыня промолчал, но так подумал: «Вещие снятся князю сны».

Тем вечером прибыл к нему наконец-то посланный в Славнову усадьбу человек.

— Ну? — нетерпеливо спросил его Чурыня.

— Всё так, боярин. Нет Славна в усадьбе.

— Да хорошо ли ты поспрашивал? Да всё ли, как надо, проведал?

— Всех поспрашивал, боярин-батюшка. Всю округу излазил.

— И ничего? И никто даже возка его не видал?

— И ни возка, и ни боярина. Ну будто сквозь землю он провалился.

— Та-ак, — протянул Чурыня и своему человеку сказал: — Ищи Славна в городе. Не иначе как обретается он в Киеве у своих дружков.

Когда слухи подтвердились, боярин совсем потерял покой. Ведь понимал же он, что неспроста поднялся старый ворон со своего насиженного гнезда. Значит, почувствовал — запахло мертвечиной, значит, не он один, у есть и еще в Киеве людишки, которым тоже спится и видится, как лежит Рюрик в гробу. Дальние у них

задумки, и уж Чурыню в любом случае они не обойдут вниманием: больно насолил он всем. За все теперь с ним сполна сведут счеты.

Вот почему так он оберегал Рюрика, вот почему и свежего воздуха боялся впустить в князеву ложницу. Покуда Рюрик жив, и ему опасаться нечего. Не даст его в обиду князь...

Да вот не даст ли? Ишь, как старый вдруг заговорил про Славна! Чего доброго, велит к себе звать, приласкает, как в былые годы.

А человек, которому Чурыня доверился, рыскал между тем по посадам и по боярским теремам, у купцов и у слуг по-разному выспрашивал. И к тем лишь купчишкам он приставал, что ходили на Чернигов, — никак не миновать им было в пути Славновой вотчины. Но купцы отвечали, что боярской дружины им не попадалось. Так, может, без дружины, а только со слугами прискакал Славн в город? Нет, и таких видеть не доводилось.

Бродя у боярских теремов, Чурынин человек беседовал с сокалчими и конюшими. Про то, про се заводил речь, а больше про гостей — где какой пир пировали и много ли народу было звано на пир.

Но сокалчие и конюшие тоже уши держали топориком: не очень-то позволяли им хозяева болтать незнакомым людям лишнее. А этот вертлявый и вовсе был подозрителен.

— Ступай, ступай мимо, — гнали его от ворот.

Возле усадьбы боярина Миролюба попался человеку совсем еще юный гридень.

— Здрав будь, добрый молодец, — ласково приветствовал его человек. — Что сидишь, пригорюнился? Али на солнышке греешься, али кого дожидаешься?

— На солнышке коты греются, — с достоинством отвечал гридень, — а я дожидаюсь своего хозяина.

— Дай и я с тобой посижу!

Слово за слово — не только сам был разговорчивый человек, но и кого хошь разговорит. Не учен еще был гридень, всей житейской премудрости не понимал. Вот возьми он да и сболтни: то туда, то сюда пошлют — замаялся я со своим боярином.

— А что так? — насторожился человек.

— Съехались, вишь ли, два боярина, сидят в тереме, а других к себе кличут. Сами же на улицу ни на шаг. Вот и разъезжаю я по городу, аж голова кругом идет...

— Они, бояре-то, все такие. А ежели Славн у вас в гостях, так его и на волах не вытянешь из дома, — посочувствовал ему человек.

— Славн и есть! — обрадовался гридень. — Да ты-то как догадался?

— Я, брат, всех бояр знаю в Киеве наперечет, — сказал человек, порадовался своей догадливости и вечером предстал с улыбкой перед Чурыней.

— Никак, сыскал? — обомлел от счастья боярин.

— У Миролюба он.

— Ай да Миролюб! — так и подскочил Чурыня. — Самый смиренник промежду думцов.

— В тихом омуте черти водятся, — сказал человек, и Чурыня прикрикнул на него:

— Не тебе о боярах судить да рядить. Покуда не кликну, на двор ко мне ни ногой.

Не сразу задумка сложится, иной раз и сложится, да сбыться ей не суждено.

В этот день Чурыня вернулся домой раньше обычного. Сестра его Милана рассердилась:

— Что ни день, жду я тебя к ужину, да все ты в княжеских теремах. Так нынче вечеряй голодный.

— Куды как ловка ты, — осадил ее боярин. — Нешто кладовые наши пусты?

— А и не поешь, брюхо твое тоньше не станет.

— Ништо, — сказал боярин, — Голоден я, а своими речьми ты меня не накормишь. Кличь сюды слуг, пущай мечут на стол. Да вина, что приберег я для лучшего случая, тоже вели принести.

— Это почто же вина-то? — застонала Милана. — Одна только корчага у нас и осталась.

— Не одна осталась, — спокойно возразил Чурыня, — а ежели бы и одна, то и ее не жалей. Буду я пить и думу думать.

Не часто пил боярин, был он оглядчив и прижимист, но ежели втемяшится ему что в голову, то без чарочки — ни-ни. За чарочкой мысли его текли плавно и туда, куда их сам Чурыня направлял, а не в разные стороны, как у некоторых.

Скоро стол был накрыт, боярин сел, а сестрицу сесть не пригласил: лишний человек — пустые разговоры, а у Миланы язык что твое помело.

Налил боярин заветную чарочку и задумался.

Вот и потянул он за ниточку, вот и стал распутываться опасный клубок. А что в том клубке, пока никому неведомо.

Если бы Чурыня в ту пору о главном узнал, то и вовсе лишился бы покоя. Истекало его время, торопились последние денечки.

В Чернигове снаряжали свадебный поезд. Митрополит Матфей не зря ездил во Владимир, не зря вел долгие переговоры со Всеволодом, да и Юрий не был против того, чтобы взять в жены дочь Чермного.

Желая помириться с Ольговичами, Всеволод когда-то отдал за старшего Святославова сына Владимира свою племянницу Пребрану, да крепкого союза не получилось: породнившись с великим киевским князем, хлебнул он немало лиха. Теперь роднился с младшим. И даже далеко вперед глядел — надеялся, что, сев после Рюрика на киевском столе, Чермный не пойдет по стопам своего отца, хотя и он был крут и своенравен.

Умудренный умом своим, понимал владимирский князь, что, покуда расколота Русь, покуда враждуют Ольговичи и Мономашичи между собой, о единстве и думать нечего. Не извести ему Ольгова племени, глубоко вросло оно в Русскую землю, да и не одна ли у них отчина?

Чермный смирился, признал его старшинство, без его благословения о Киеве и думать не смеет. Может, с него, думал Всеволод, и настанут новые времена?

Перепутались, смешались друг с другом старые роды. И не только дедовы и прадедовы счеты сводят между собой князья. Вторгались новые причины. Вон Мстислав Удалой — тоже Мономашич, а сел в Новгороде, изгнав Мономашича же — Святослава... Даже со Всеволодом не посчитался, хотя он и старший в их племени.

Так рассуждал Всеволод, беседуя с Матфеем. Так думал и митрополит. Оторванный от Византии, теперь радел он о крепости последнего оплота православной веры. И немало преуспел в этом, пустившись, в отличие от своих предшественников, вынужденных то и дело оглядываться на Царьград, в улаживание ссор и недоразумений, связанных с мирскими делами, а не только с нуждами церкви.

А Чурыня сидел за чарой, словно век ему еще впереди отпущен, сидел и думал, как бы словить боярина Славна. Пустыми затеями тешил себя, все еще полагая, что он в прежней силе.

Когда же к утру сплел он свою хитрую сеть, то тут же ее и спрятал: не ловить Славна, а искать с ним близости настал последний срок. Еще день-другой пройдет — и поздно будет.

На зорьке прискакал к нему взволнованный боярин Сдеслав Жирославич.

— Худо, Чурыня, — сказал он с порога. — Прознали мои людишки, почто Матфей зачастил в Чернигов, почто во второй раз ездил ко Всеволоду. За нашей спиною сговариваются с Чермным. Покуда отдает он дочь свою за Юрия Всеволодича, а там сядет и в Киеве. И так смекаю я: не по той ли самой причине объявился в городе Славн?

— Так ты и про Славна все знаешь? — удивился потрясенный новым известием Чурыня.

— Не ты один в трудах и премногих заботах, — ответил Сдеслав.

— Значит, дело наше обчее, — кивнул Чурыня и задумался. Хорошо, что еще один сообщник объявился, смекнул он. А там, глядишь, и еще кто поможет. Ежели придет Чермный в Киев, то не одному только Чурыне несдобровать. Новый князь новых бояр приведет с собой из Чернигова, а из прежних только тех оставит, кто докажет ему свою преданность.