Обагренная Русь

— Это в каком же долгу-то? — спросил Матфей. — Был я во Владимире по твоей просьбе, но вернулся почти что ни с чем.

— Да кое с чем вернулся, — загадочно сказал князь. — Не все сразу делается. Помягчал ко мне Всеволод, не вовсе отринул. И в том твоя большая заслуга.

— Ну, коли тебе и этого довольно, то благодарствуй, — сказал Матфей. — Однако же и я зело рад, что довелось мне побывать в Залесской стороне...

Большое дело не сразу делается. И Чермный решил серьезный разговор отложить до следующего раза. А покуда сопровождал он митрополита по городу, стоял службу в церквах, молился истово, изо всех сил старался показать Матфею свою набожность.

Старику нравилось проявленное к нему внимание. Был он и на пиру у Чермного и немало дивился, как чинно и благопристойно вели себя в Чернигове бояре. Не то что Рюрик и его думцы, от которых стонал Киев.

И Олег, брат князя, понравился митрополиту. Был и он, как и Чермный, почтителен и набожен. Смиренно подходил к руке Матфея, стоял, потупясь, как девушка.

Понятно, не вовсе слеп был митрополит — видел он и то, что не для кого-нибудь, а для него расстарался князь. Но разве это плохо?

И если Чермный думает, как бы сесть после Рюрика на Горе, то и Матфей с ним. Лучшего князя на сю пору для киян все равно не сыскать.

Вот почему он не удивился, когда на третий день после пиров и празднеств сам Чермный напросился к нему в гости. Приехал он к митрополиту на двор с одним только меченошей, и Матфей не выставлял на стол ни медов, ни утонченных яств. В скромной горнице все было обставлено по-скромному. Да и сам митрополит выглядел по-домашнему просто.

— Всему свой срок, — сказал он, усаживая князя, — и знаю я, что приехал ты ко мне не без нужды.

— Угадал ты, отче, — ответил Чермный. — Нужда у меня к тебе есть, и немалая.

— Тогда не будем время тянуть. Говори, да покороче.

И Чермный сразу приступил к делу.

— Тебе, отче, больше других ведомо, что дни Рюрика сочтены.

— То одному богу ведомо, — отозвался митрополит, прикрыв глаза и осеняя себя крестом. — Однако же и я так мыслю: невоздержан князь, пьет сверх меры, долго ему не протянуть.

— Вот, — подхватил Чермный, — сие всем видимо, а кияне ждут не дождутся его кончины...

— Грешно сие, — сказал Матфей.

— Грешно, да куды подеваться? И так говорили мне: теперь Рюрик слаб, никто его не боится — ступай и свергни его с Горы. Устали мы от его проделок.

Матфей кивнул, но ничего не сказал. Глаза его, как и прежде, были прикрыты.

Чермный продолжал:

— Но я ответил киянам отказом. Не вижу в том великой для себя чести — идти и свергать больного князя. И так уж он одною ногой вступил в могилу, вторую подталкивать не хощу.

Митрополит открыл глаза, поглядел на Чермного с любопытством. Не часто доводилось ему обнаруживать в князьях такое благородство: чаще они готовы были и по малому случаю, ежели такой представится, перегрызть друг другу горло. Чермный удивлял его и озадачивал.

Князь улыбнулся, догадавшись, о чем только что подумал Матфей. И, чуть помешкав, продолжал:

— И еще есть к тому препятствие. Два старых корня дают на Руси соки могучему древу. Но то один корень перехлестнет, то другой. А земля едина, и ссориться нам ни к чему. Однако же мономашич Всеволод может не принять меня на киевском столе...

— Всеволод разумен, — заметил митрополит.

— Оно так, отче, — кивнул Чермный. — Но все ж таки без его благословения мне на Горе не быть. А сяду — так сызнова пойдет великая распря.

Матфей улыбнулся, остановил Чермного движением руки:

— Не хощешь ли ты, чтобы в другой раз навестил я Всеволода в его Залесье?

— Хощу, отче, — воспрял Чермный, радуясь, что митрополит сам направил беседу в нужное русло. — Хощу, отче, но знаю, что будет это тебе не легко.

— С чем же отправлюсь я ко Всеволоду? — спросил Матфей. — Ведь на прежнюю твою просьбу он уж ответил отказом. А новая и вовсе не проста.

— Кто же говорит, что проста! — воскликнул Чермный. — Иначе снарядил бы я с грамотой гонца, а не просил тебя об услуге. И не с пустыми руками поедешь ты, отче.

— Духовные пастыри не везут с собою даров, — нахмурился митрополит. — Сие есть суета сует, и мне не приличествует по сану.

— Вот ты о чем подумал! — улыбнулся Чермный. — Да разве дарами, пусть и самыми богатыми, прельстишь владимирского князя! У него и злата, и серебра столь, что ежели сгрести вместе все наши бретьяницы, то и половины не наскребем.

— Тогда почто смущаешь меня, князь?

— О другом моя речь. И забота моя иная. Я ведь и допрежь того, как сели мы к столу, тебе сказывал: два корня на Руси. У Всеволода сын подрос, а у меня дочь на выданье. Что, как сыграть нам свадьбу, да породниться, да и кончить былые счеты?..

— Вона куда ты метнул! — разулыбался Матфей. — Уж не сватом ли ты меня послать хощешь во Владимир? Сроду не знавал я, чтобы ходили митрополиты в сватах.

— Так кого иного о том попрошу? — отчаялся Чермный. — Иного-то Всеволод и слушать не станет. Ты один только это и сможешь, отче.

— Сроду не хаживал я в сватах, — задумчиво повторил митрополит. Но заметно было, что слова Чермного возымели действие. Дальше он слушал князя с еще большим вниманием.

— Не глух же Всеволод и должен внять голосу разума. Ежели прежде хотел он иметь на дружбу со мною согласие Рюрика, то нынче надежды сии пусты. Не токмо со мной, но и не с кем другим не станет мириться Рюрик, ибо во всех видит только врагов, покушающихся на его стол, — говорил Чермный. — Куды уж дале, ежели и сына своего Ростислава велел от себя гнать, подозревая его в заговоре, а младшего, Владимира, держит при себе, как в заточении, — ни удела ему не дает, ни на думу не кличет. Все передоверил боярину Чурыне, а Чурыня корыстолюбив и злопамятен, близость свою к князю использует, чтобы извести прежних своих врагов... И мнится мне, что Всеволод про все это знает, ибо дочь его Верхослава не из тех, что у мужа под каблуком. Умна она и начитанна, и нрав у нее крутой и решительный, как у отца.

Матфей подтвердил его догадку.

— Сие подтверждают и письма ее к игумену Симону, — сказал он и тут же спохватился: как бы не подумал Чермный, что церковная братия перехватывает грамоты. Поправился: — О том сам игумен мне говорил и гневался на печерского черноризца Поликарпа, досаждающего Всеволодовой дщери своими честолюбивыми мечтами: наскучило-де ему у нас и нельзя ли получить епископство.

— Вот видишь, отче, — сказал Чермный (о том, что письма, посылаемые в Печерскую обитель, вскрываются и о содержании их доносится митрополиту, он знал уже давно и только про себя посмеялся Матфеевой оплошке), — вот видишь, отче, — не пусты и не бесплодны мои задумки.

Он и не надеялся на то, что митрополит сразу же даст свое согласие. Еще долго пришлось ему уламывать Матфея, прельщать его выгодой предстоящего хождения в Залесье. Да и дорога была нелегка и опасна. Сам он тоже в митрополитовы-то годы не сразу бы на нее решился.

— Дам я тебе, отче, для охраны своих людей. Лучших дружинников отберу. Лучших коней пригоню из своих табунов. Ни в чем не будет тебе отказа. Покуда лежит зимний путь, доскачешь быстро.

— Хорошо, уговорил ты меня, — сказал Матфей. — Нужную дорогу правит бог. А чтобы в Чернигове не засиживаться, вели сегодня же собирать возы. Ежели все будет ладно и в срок, ежели твои люди не замешкаются, то в конце седмицы и тронемся, благословясь.

— Ну, Егорка, — сказал дьякон Богдан, входя в избу и от двери бросая шапку свою на лавку. — Нынче зван я был к митрополиту — так велел он тебя собирать в дорогу.

— Куды же это? — удивился Егорка. — Коли в Киев, так почто и ты не с нами?

— Мне-то в Киев возвращаться велено. А ваш с Матфеем путь лег ко Владимиру.

У Егорки аж дух перехватило от радости. Не поверил он Богдану: дьякон был известный в Киеве пересмешник и охотник до разных невинных проказ. Нешто снова соврал? Но вид у Богдана был серьезный и даже озабоченный.