Большое гнездо

И псы стали уходить из города. Они нашли в стене старый заброшенный лаз, и, когда, проснувшись однажды утром, новгородцы не увидели их на привычных местах у помойных ям и смердящих свалок, в городе, ширясь, поползли зловещие слухи.

Тогда не на шутку был перепуган Мартирий. Люди толпами шли к Софии и требовали открыть ворота. Им тоже захотелось покинуть город. За корочку пахучего хлеба, за глоток сдобренной жиром горячей воды они готовы были отдаться на милость Ярослава.

— Открой ворота! Будь ты проклят, владыко, — исступленно кричали голодные рты.

Что было им в упорстве Боярского совета? Что было им в тщетных призывах Мартирия, грозящего карой небесной предателям и отступникам? Разве они предали свою землю, разве они уже не заслужили прощения своей стойкостью и долгим терпением?..

Двумя рядами возле детинца стояли одетые в броню пешцы. Люди кидали в них каменья и палки.

— Верни, владыко, Ефросима! — просили они. — Святой старец проклял нас за суесловие и суету. Он был прав, а ты, Мартирий, изгнал старца из наших пределов. Верни Ефросима.

И тогда пробился с севера в осажденный Новгород охраняемый монахами длинный обоз.

— Все это ваше, люди, — говорили чернецы, раздавая новгородцам хлеб. — Игумен услышал вас, и сердце его исполнилось скорби.

Кто донес до далекого монастыря печальную весть? Или просто приснился Ефросиму один из его вещих снов?

Ничего не просил взамен от новгородцев игумен, и уста его, как и прежде, были скованы молчанием. Но хлеб пришел в осажденный город, и сердца людей снова исполнились великих надежд... А надолго ли?

Последние псы, не ушедшие со всеми, нашли приют за высокими стенами детинца. Еще не иссякли здесь владычные кладовые, еще вседенно клокочут над углями испускающие сытный дух огромные медяницы, еще в отбросах можно сыскать лакомые куски, но придет час, и эти бездомные псы покинут детинец. Воткнут пешцы в землю копья и тоже уйдут. И когда опустеет просторная площадь у Софии, когда знобящий ветер погонит по осиротевшим улицам мертвящую пыль, кончится вечевой Новгород и наступят новые времена...

2

Рюрик проснулся, открыл глаза и почувствовал непривычную легкость в теле — сон слетел мгновенно, мысли были ясны. Такие пробуждения давно уже были ему непривычны.

— Доброе утро, княже.

Возле постели его стоял улыбающийся Докушка, коренастый парень со спадающей на плечи гривой рыжих волос. В руках он держал медную лохань, через плечо было кинуто белое полотенце, с вышитыми вразброс красными петухами.

Запрокинув голову, вытянув руки, Рюрик потянулся и бодро встал, ощущая босыми ногами приятную холодность чисто вымытого деревянного пола. На желтых плахах лежали светлые пятна раннего июльского солнца, залетающий в ложницу ветер неторопливо пошевеливал занавесками.

Докушка услужливо и ловко поставил лохань на скамью, Рюрик скинул исподнее и, похлопывая себя ладонями по рыхлым бокам, стал осторожно плескать на тело воду, покряхтывать и поеживаться от удовольствия.

Докушка протянул ему полотенце, князь растерся до красноты и вдел руки в просторные рукава рубахи.

— А что, — сказал он, стоя к отроку спиной и проводя пальцами по мокрым волосам, — а что, проснулась ли княгиня?

— Княгиня давно как на ногах, — сказал Докушка, убирая с лавки лохань. — Ждет тебя, княже, в гриднице. Столы накрыты, и, как велено тобой, званы в терем бояре и старшие дружинники.

«Славный сегодня день, — подумал князь. — Славная погода, и вести хорошие».

С вечера сообщили ему, что Всеволод сел на коня и, вняв его давнишним уговорам, двинулся с войском на Чернигов.

«Теперь и наша пора пришла».

— Теперь и наша пора пришла, — сказал он боярам, входя в гридницу и приятно улыбаясь сидевшей во главе длинного стола княгине.

Придерживая руками животы, бояре встали, поклонились князю и не садились, пока сам он не прошел на свое место и не сел на резной столец рядом с Анной.

Крепкие вина, которых в обычные дни не подавали с утра и которых сегодня было в изобилии, быстро развязали боярам языки. Стараясь выделиться перед Рюриком, все говорили наперебой:

— У черниговцев, чай, пятки чешутся. Твоя взяла, княже.

— Будя зариться на высокий стол. Руки у Ярослава коротки, до Киева ему не дотянуться.

— Вот бы Роману руки тоже прищемить. Шибко длинными они у него стали.

— Дайте срок, — сказал Рюрик, прихлебывая сладкое хиосское вино.

Льстивый говор бояр веселил ему сердце. Но радость свою выставлять всем напоказ он не спешил. Как бы не подумали бояре, что без Всеволода ему Чернигова не одолеть, как бы лишнего не приписали владимирскому князю. Куда ни кинь, как ни поверни, а был Киев главным городом на Руси, таковым и по сей день остался. Не во Владимире, а здесь, на Горе, сидит митрополит, отсюда многое повиднее — не то что из-за Мещерских гнилых болот...

Едино своей изворотливости и стойкости в борьбе против черниговского князя приписывал Рюрик сегодняшнее торжество. Думал он, что Всеволод сел на коня, чтобы разделить и без того близкую победу. В трудные-то дни его, бывало, и не докличешься, а тут гляди, каким резвым стал.

Недаром давили хиосский виноград коварные греки, недаром поили им тех, у кого хотели выведать сокровенное. После третьей чаши Рюрик говорил не таясь:

— Шиша получит от меня Всеволод. Вот справлюсь с Черниговом, так возверну отданные владимирскому князю города.

— И правильно сделаешь, — вторили ему бояре. — Давно уже время вернуть былую славу киевского стола.

— Войска у нас и у самих хватит.

— Давыда позови из Смоленска, пущай знает Всеволод, что и мы не лыком шиты — чай, и сами за себя постоим.

В удачливую годину быстро забываются и недавние беды. Кто мог из сидевших рядом угодливых бояр напомнить Рюрику, как, еще не оправившись после пленения черниговцами племянника его Мстислава Романовича, спешно собирал киевский князь, гостивший в Овруче, свою распущенную по деревням дружину — не для того, чтобы воевать черниговскую землю и отомстить за разорение, учиненное вокруг осажденного недругами Витебска, а для того только, чтобы удержать под собою пошатнувшийся старший стол?

Не Рюрику спорить за первенство на Руси, ежели и Роман волынский давно перестал считаться с его волей, страшась, как и прочие князья, одного только Всеволода!..

Знали про это бояре, но князю своему поддакивали, потому что не за слово правды, а за лесть и угодничество дарил он их новыми наделами.

Один только митрополит Никифор хранил молчание во время беседы.

— А ты почто не скажешь своего слова? — стал выпытывать у него Рюрик.

— Мне ли пристало судить о твоих делах, князь? — стараясь сохранить величие, уклончиво отвечал митрополит. — Радею я о душах, а не о пище земной. Тебе и боярам твоим виднее, с кем мир творить.

— Нынче не о мире ведем мы нашу беседу.

— А в ратном деле я и вовсе тебе не советчик.

— Видали, бояре? — удивился князь. — В былые времена слыхивал я от тебя иные речи.

— Каждая речь хороша в свой срок, — сказал митрополит. — Молюсь я за убогих и страждущих, князь. А тебе ныне вот что скажу: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будо худо, то и тело твое будет темно... Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма».

— Вона как ты речешь! — воскликнул князь, который хоть и был пьян, но понял дальний намек. — Тогда и тебе отвечу из Евангелия: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры! что вы — как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того».

Все притихли и повернулись к митрополиту. Никифор побледнел:

— Не богохульствуй, князь. Сказанное тобою слушать мне не по чину. Не согласуясь со мною, ставит Всеволод епископа — неслыханно сие. Тебе же, сидящему в Киеве, подобное не пристало, ибо в лице моем зришь ты не врага, но друга, без коего великокняжеский стол — одно лишь название. И без того порушен извечный закон. Ежели и ты порушать его будешь, то разбредется народ, яко стадо без пастыря, и тогда великие беды обрушатся на Русскую землю.