Страница 80 из 131
Но снова солгал себе Одноок. Ларем-то он бы не поступился: для того ли всю жизнь складывал в него ногату к ногате, гривну к гривне — серебром ли, золотом ли?..
У заветного ларя только и отмякало Однооково сердце.
Остановился боярский конь перед могучими, красной медью обитыми воротами. Отроки спрыгнули, распахнули тяжелые створы. Хозяйским глазом окинул боярин свой двор: всё ли ладно? Всё ли на прежних местах?..
Ничего не скроется от его взгляда. С коня далеко глядит Одноок, спешиваться не торопится.
Конюший суетливо подсеменил к нему — не слишком ли поспешно? Глаза прячет под бровями — почто?
Нахмурился Одноок, покашлял в кулак, огляделся по сторонам. У ключницы, стоявшей возле подклета, подкосились ноги.
— Подь сюды, — не слезая с коня, подозвал ее боярин.
Не сразу подбежала ключница, замешкалась — и это приметил Одноок. Не по себе ему сделалось.
— Ты сюды, сюды на меня гляди, — сурово сказал боярин.
Всплеснула руками ключница, но ослушаться побоялась, встала у самого седла. Глаза у нее красные, руки дергают за концы старенький убрусец.
— Что затаила, старая? Почто на меня не глядишь?
— Беда, боярин...
Вот оно — не обмануло вещее.
— Да что случилось-то, что? — заволновался Одноок.
— Жеребеночек, твой любименький, Сажарка-то... — пустила слезу, бестолково суетясь, ключница.
— Дура баба, быстрей сказывай.
Конюший смотрел на боярина с ужасом.
— Сажарка-то ножки переломал... Кончается...
— Ты?! — вскинул на конюшего побелевшие глаза Одноок.
— Прости, боярин. Верно, недоглядел... Резвой был жеребеночек, — забормотал конюший обреченно и отступил от коня.
— Убью! — завопил Одноок, вскидывая плеть. Со свистом рассек воздух. Ударил еще раз, еще — до конюшего не достал, рассвирепел сильнее прежнего. Куда и степенность делась, откуда резвость взялась: спрыгнул с коня, вразвалку зашагал по двору. Конюший с ключницей шли поодаль, боясь приблизиться.
— Где? Где? — выспрашивал, полуоборачиваясь, боярин.
— В яму угодил, — торопливо говорила ключница, едва поспевая за мужиками. — Как пошла я за мучицей, только за угол — а он тут, совсем рядышком. Лежит, како робеночек, гривкой встряхивает, глядит жалостливо. Глазищи-то — во... Страшно стало.
— Не виноваты мы, боярин, — оправдывался конюший. — То мужики яму не на месте вырыли. Резвился Сажарка да в яму ту и угодил...
— Не, — сказала ключница, — яму на месте вырыли, сам боярин велел.
— Ты помолчи, — одернул ее конюший. — То, что я сказываю, — правда. А тебе все со страху померещилось. Не на месте вырыли яму. Всё мужички, от них и беда... от них и беда...
— Самим глядеть надо было. С вас и спросится, — оборвал их боярин. — Добрых кровей был Сажарка, и ты, старый кобель, за него в полном ответе...
«Эко дни наладились — один к другому, — думал боярин. — А за Сажарку спрошу строго».
Мечтал Одноок обзавестись таким конем, чтобы все во Владимире ахнули. Хотел он Словишу посрамить, хотел по улицам проехаться всем на зависть и удивление. Да за такого коня ему бы большие деньги дали, такого коня и князю не совестно показать. Не всё ездить боярину по гостям на худенькой кобылице...
А теперь подыхал Сажарка, и сердце Одноока обливалось кровью. За что же напасть-то такая? Когда грех взял на душу? Почто чужие дворы обходит беда, а у его ворот завсегда стоит на страже?..
Последнее дыхание отлетало от жеребенка, красным затухающим глазом смотрел он на боярина, будто прощался с ним по-человечьи, печально.
— Ах ты, что за беда такая, — покачал головою Одноок. Смахнул с ресницы слезу, огляделся беспомощно. И тотчас оживилось его лицо, вдруг исказилось нестерпимой яростью.
— По миру пустить меня хотите? — закричал он, наступая на столпившихся вокруг дворовых. — Радуетесь?!
— Не гневись, батюшка, — кинулась к его ногам ключница. — Будь милосерд. Не вели казнить конюшего.
— Прости, батюшка, — упал на колени конюший. Недавно еще говорил он мужикам: «Наш-то боярин — за курицу не пожалеет голову с любого снять», а теперь сам просил у него пощады.
Размахнулся, ударил Одноок конюшего плетью по голове, бил еще — ногами — по лицу, по впалой груди. Хрипел, задыхаясь от злобы.
— А вы куды глядите? — набросился он на дворовых.— Почто стоите, будто все с ним заодно? Али сами плети захотели?..
Нехотя стали пинать мужики обмякшее тело конюшего. От стонов его оживлялись, били сильнее и тоже — озлобясь. На боярина оглядывались — доволен ли?
На всю оставшуюся ночь лишился сна Одноок. Жалко ему было себя до слез. Вздыхал и охал боярин, молился пресвятой богородице, просил у нее заступничества, не жалел посулов. Свечку пудовую обещался поставить в церкви Успения, нищих и убогих кормить и привечать на своем дворе.
Утром слабости своей устрашился, подумал, что и обыкновенной свечи за благоденствие и мир в терему его хватит сполна. Ежели супротив каждой беды ставить пудовую, то и со всех бортей воску не наскрести...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Давно дня этого ждал Звездан, давно к нему готовился. Пришел как-то утром Словиша и сказал:
— Ступай. Князь тебя кличет.
Не было у Звездана второй, поновее, однорядки для такого случая, в шапке повылез ворс, сапоги поистрепались, краска повытерлась на носах.
— Ничего, — успокоил его Словиша. — Была бы голова на плечах, а прочее — дело наживное.
Дал бы он ему свою одежку, но все равно была она Звездану велика — и ростом помене, и в плечах поуже своего старшего товарища был молодой дружинник.
Приехал Звездан на княж двор, едва сошел с коня, а его уж со всем почтением ждут, провожают на крыльцо, резную дверь перед ним отворяют, говорят ласково:
— Поспешай. В гриднице ждет тебя князь, справлялся...
В переходе навстречу ему попался Кузьма.
— А вот и он! — весело воскликнул, оглядел дружинника, будто видел его впервой, похлопал по плечу. — Только что тебя со Всеволодом поминали — ждет...
— Ждет тебя князь, — сказал вынырнувший из полутьмы дядька в белой рубахе, перепоясанной шелковым шнурком, — князев постельничий Шелудяк, — жестом указал дорогу.
Было с чего оробеть Звездану: ране-то, ежели и бывал он в терему, то позади других прятался либо стоял в сторонке, а нынче был у всех на виду.
«Знать, не за простою нуждою вызвал меня к себе Всеволод», — подумал он, переступая высокий порог просторной гридницы. Постельничий шагнул назад и бесшумно притворил за собою дверь.
Один на один остался Звездан с князем. Стоя перед ним, вглядывался в него пытливо. Хоть и чувствовал себя стесненно, а не робел, не улыбался, заискивая, как делали другие (даже Ратьшич — на что близок к князю, а случая не упускал, чтобы не подольстить ему).
Всеволод сидел на стольце понуро, думал о чем-то своем — на дружинника взглянул только и тут же отвернулся. В эту минуту показался он Звездану уставшим и старым. Лицо серое, под глазами — темные мешки, в бороде — седина.
На пирах князь был совсем другим, а только на пирах и видел его Звездан. Да еще раза два на охоте — издалека. И на охоте и на пирах Всеволод выглядел собраннее и моложе.
Косой солнечный луч проник в набранное из мелких стеклышек оконце, высветлил разваленные на столе перед князем толстые книги с медными застежками. Скрученный берестяной свиток, испещренный угловатыми буковками, валялся поверх книг, зажатое между страницами, торчало острое писало. Видать, до прихода Звездана не бездельничал Всеволод, видать, и ночью трудился — оплавленный огарок торчал из подсвечника, на столешнице блестели пятна затвердевшего воска...
Помявшись у входа, Звездан сказал внезапно осевшим голосом: