Страница 50 из 131
— Сокол мой ясный, — вторила ему Гузица.
— Брось Мирошку, вместе уедем к моему батюшке...
— Да по душе ли ему придусь?.. Нашел он тебе небось другую ладу, — отвечала Г узица.
— Свет мне без тебя не мил... Зорюшка ты моя ненаглядная!
— Обними меня крепче, Звездан.
«Ах ты, коза сладкоустая, — выругался про себя Мирошка. — Скольким уж мужикам про то же самое говаривала. Скольким уж голову кружила. Недаром идет про нее по Новгороду тайный слушок. Недаром...» Вспомнил посадник со стыдом, как однажды краснел на Боярском совете, когда намекнули ему близкие к Мартирию людишки про Гузицу: всем, мол, хорош Мирошка и через сестру свою породнился, слыхать, со всем Новгородом. Тогда не дал боярин спуску своему обидчику: припомнил, как воровали его холопы коней в чужом табуне. Замахнулся посохом. Едва их разняли. После Мартирий выговаривал:
— Ты, Мирошка, на себя много-то не бери. Даром что посадник — ан завтра захотят другого.
На что Мирошка тоже отвечал с достоинством (и нынче приятно вспомнить):
— Память у тебя коротка, владыко. Когда б не моя Гузица, еще како бы все обернулось... В твоем-то монастыре хлеба куды как погорчее будут. За меня держался ты, за меня и впредь держись. А людишек своих, что лижут тебя в ино место, призови к ответу и лаять меня принародно не позволяй...
Мартирий-то, он страшен издалека, а вблизи его и не видно. Как наведался в Новгород Ефросим, как приехал от Всеволода Словиша, так вся позолота с него сразу и сошла.
В прошлую бессонную ночь осенило Мирошку, будто железом каленым обожгло: неча отсиживаться, как слепому щенку, ждать, поскуливая, ясной погоды — самому настала пора ехать ко Всеволоду. Взять именитых да речистых людей с собой, богатых даров (не скупиться, не торговаться помалу — цена-то не какая-нибудь, а вся новгородская вольница!) да и повести с ним беседу умную и степенную. Для начала шумнуть на Мстислава, а после — как бог даст. Только на Ярослава не соглашаться — уж больно гневались на него новгородцы, — в случае чего просить у Всеволода сына. За родное дите у какого отца сердце не помягчает?..
К вечеру Мирошка оттаял. Укрепившись в своем решении, на сестру поглядывал почти милостиво, да и Звездан не бесил его, как совсем недавно за обедом.
Мысли собирались одна к другой — словно бусинки нанизывались на шелковую нить.
Кого взять с собой во Владимир? — рассуждал посадник. Перво-наперво Бориса Жирославича — в Боярском совете слово его весомо, да к тому же и книгочей (грамотных людишек любит Всеволод). Новгородский сотский одноглазый Никифор тож будет к месту — как-никак, а тонкий намек: и в Новгороде, дескать, водятся богатыри, не только во Владимире (глаз-то Никифор потерял, когда брали Сигтуну), так что за вольницу свою, ежели что, постоим. От купечества возьму Иванка, подумал Мирошка, — обходителен Иванок и хитер. Да еще Фому-чернеца, пущай беседует с Иоанном...
Когда за окнами совсем стемнело и повсюду в тереме зажгли свечи, у ворот послышался шум.
— Это кого еще на ночь глядя принесло? — проворчал Мирошка.
Дворский Замятня постучал в дверь, вошел, кособочась, — следом за ним просунулась долговязая фигура Ефросима.
Вот так гость! У посадника лицо обмякло.
— Ты ли, отче?!
Борода у Ефросима разметана, глаза блуждают, никак не остановятся на Мирошке, на веках — струйками — не то слезы, не то растаявший снег.
— Собака, пес шелудивый! — в горле у Ефросима заклокотало.
Вскочил Мирошка, вытолкал дворского за дверь, остановился, прислонясь занемевшей спиной к стене. Только что радовался снизошедшему на него покою — так вот же тебе!
Ефросим плюхнулся на лавку, обмахнул лицо рукавом, шмыгнул, забормотал невнятно.
К брани его посадник давно уж привык, все привыкли в Новгороде. Но чтобы плакал игумен — такого еще никто не видывал, Мирошке первому довелось.
Оттого и стало ему неуютно и страшновато. В горнице полумрак, в дымоходе завывает ветер, — аж мороз продирает по коже... Глаза игумена сверлят Мирошкино лицо.
«Умом тронулся Ефросим, — подумал посадник. — Ей-ей...»
— Митяя мово, Митяя-то мово почто?! — уставился на него безумным взглядом игумен.
— Ты толком сказывай, отче, — дивясь, остановил его Мирошка. — Что-то никак я тебя не пойму...
— Заодно ты с Мартирием — знаю.
— Может, и заодно. Да Митяй-то при чем? — рассердился посадник.
И удивлялся, и сердился он искренне. Глаза Ефросима становились всё более осмысленными.
— Ладно. Ишшо поглядим.
Он встал, выпрямился, лохматый и угрожающий, двинулся к порогу. Ударил дверью так, что зазвякали в углу иконы. Ветром, ворвавшимся в горницу, задуло свечу на столе. Рявкнули во дворе собаки и стихли. Все стихло.
Был — и нет Ефросима. У Мирошки только теперь от испуга подогнулись коленки.
Сел на лавку, ладонью растер онемевшее лицо. Ну и денек!..
4
Любил Митяй толкаться на новгородском торговище. Суету любил, разноцветье товаров, разноголосье толпы.
Празднично-призывны были и зычные окрики нахальных зазывал:
— Вот зеленые бусы из Хорезма!
— Обояр и атлас!..
— Мечи из Багдада!..
Трясли бараньими пузырями с налитыми в них бобровыми благовоньями, торговали красным шифером и пряслицами, солью и пшеницей, конями и мастикой, золотым и серебряным узорочьем, обручами, колтами, перегородчатой эмалью, мечами, поршнями, лаптями и козьими шкурами...
— Кому кожушок?.. Продаю задешево!
— Возьми, мужичок, оберегу...
Настойчивые руки отовсюду теребили Митяя — одни тянули в свою сторону, другие — в свою. Вертел головой Митяй, радовался, а путь держал, разгребая плечом толпу, к Софийскому собору. Хотелось ему еще раз взглянуть на чудесные Сигтунские и Корсунские врата, тихо постоять пред скорбным ликом Христа Вседержителя, полюбоваться строгими фигурами, со свитками в руках, пророков Соломона и Даниила, посмотреть хоть издалека на позолоченные потиры — сосуды для причастного вина, изготовленные златокузнецами Братилой и Костой. Много наслушан он был о их мастерстве, а недавно сам наведывался с Ефросимом в посад, сам видел, как работают мастера... Стоят перед их кузней в очереди бояре и купцы, боярские и купеческие жены и дочери, терепливо ждут исполнения заказа: кому колечко, кому чашу, кому — украшения к мечу, а кому оклад на икону... Льется в затейливые формы расплавленное золото, тоненько постукивают молоточки. У Братилы на голове холщовая ленточка, чтоб не мешали волосы, Коста лыс и улыбчив, редкая бороденка острижена накоротко.
Шел Митяй через Великий мост, не оглядывался. Да и что ему оглядываться — ничего не оставил, ничего не потерял. А то, что крадется за ним мужик в драном зипунишке, то, что переглядывается с невидимыми в толпе другими такими же серыми мужичками, — ему и невдомек было. Молод был Митяй и доверчив, как дитё.
За Великим мостом у могучей стены детинца избы ютились на косогоре вразброд, тесная тропка в высоком снегу извивалась меж заборов и плетней, то терялась за хлевами и житницами, то выныривала вновь. Весь народ на торгу или в избах — ни души во дворах, струятся над крышами голубые дымки. Срубы кряжисты, в землю вошли до половины, на крышах кособоко громоздится снег — сползает, свесив почти до земли острозубые сосульки, запекается на солнце пузырящейся корочкой.
За одной из изб, там, где тропка поглуше, вышел из-за угла мужик с черной, прокопченной бородой. Оскалил зубы, положил руку Митяю на плечо. Сзади, из-за сугроба, еще двое вывалились — у обоих пар изо рта, как дым из лошадиной пасти.
Ослаб Митяй от страха, пал покорно в снег, взбрыкнул ногами:
— Не трожьте, дяденьки!..
Мужики долго не возились, сунули Митяю тряпицу в рот, руки скрутили за спину, поволокли на себе через сугроб, в крытый возок бросили. Тот, что с черной бородой был, сказал товарищам: