Страница 46 из 131
Не ответил, побрел, вихляя, будто пьяный, через пустой двор. Варвара ухватила его за локоть — болью отозвалось во всем теле. Вырвался Четка, побежал, ступая в снег обмякшими ногами. Бормотал на бегу, задыхаясь: «Господи, помилуй!»
Откуда и сила взялась в таком хлипком теле? Из жирного возницы махом выпустили жизнь, а Четка жив. Ведь хвастался кат во дворе, что перебил ему становую жилу,— Варвара своими ушами слышала. Шла на конюшню прибрать его тело, схоронить по христианскому обычаю... На вот тебе. Щенячьей радостью всполошило ей сердце: жив Четка, жив!..
— Да куды же бежишь ты? Куды? — останавливала она его тихим окриком.
Пробился Варварин голос сквозь саднящую боль. Остановился Четка, задрав голову, слепо повел вокруг себя руками.
— Здесь я, здесь, — сказала, задыхаясь, Варвара.
— Ты ли это? — голос попа дрожал и ломался.
— Я это, Четка, я. Кому же еще быть! — плача, отвечала Варвара.
— Гляди-ко, покалечили меня каты, света белого не зрю...
— Ночь вокруг, ночь, Четка...
— Тебя не зрю. Голос слышу, а зрить не зрю...
Слезы душили Варвару.
— Пойдем, Четка, — уговаривала она его. — Пойдем отсель. Не приведи бог, кто увидит — обоим нам несдобровать...
— Куды идти-то? — вырывался Четка.
— Со мной иди. Я тебя умою, травки к ранам приложу. Со мной иди, Четка.
Так потихоньку свела она его к себе в подклет, усадила на лавку, высекла огонь, запалила лучину. А как запалила лучину да поднесла к лицу попа, так чуть не задохнулась от страха.
Потрудился кат над Четкой — силушку свою выверил: знал, куда бить. Все лицо посек, окаянный, живого места не оставил. Затекли у попа щеки, вместо глаз — синие пузыри. Ноздря разорвана, из губы, сквозь коросту, сочится черная кровь.
— Ты не кричи, ты потерпи, миленький, — приговаривала Варвара, обмывая раны теплой водой. — Под плетьми-то потяжельше было — и то стерпел. Нынче я тебя выхожу.
Слава богу, кажись, целы глаза — под синяком засверкал Четкин зрачок. Вздохнула Варвара облегченно, села на лавку рядом с попом и, ткнувшись в его плечо, заревела навзрыд.
Невдомек ей было, что совсем рядом — только руку вверх протяни, — за толстыми дубовыми досками, в княжеской ложнице, также навзрыд плакала Мария, сидя возле метавшегося в жару Константина.
Юрий стоял рядом, ковырял пальцем в носу и смотрел на запрокинутое чужое лицо брата темными немигающими глазами. Иногда он бросал взгляды на мать, и сердце его сжималось, когда он видел обильно струившиеся по ее обмякшему лицу слезы, темный плат, свисавший с ее плеч, руки, вцепившиеся в краешек лилового убрусца (таких рук у матери не было никогда — бледных и истонченных до восковой желтизны).
Константин не плакал и не жаловался, а лежал тихо, уставив лицо к потолку, как и обычно, когда спал, и розовый румянец на его щеках был обычен — только дыхание иногда стесненно прерывалось, и тогда мать наклонялась к нему и прислушивалась, как прислушиваются к отдаленно приближающимся шагам.
Чего ждала мать? Чего боялась?..
Время от времени в ложницу заходил отец, как всегда прямой и насупленный, тихо останавливался за их спиной, тихо дышал и так же тихо удалялся.
Потом пришла мамка, взяла Юрия за руку и увела с собой. Юрий хныкал и упирался, ему не хотелось уходить, хотелось еще побыть возле матери и брата...
Два дня провел Четка в подклете у Варвары, лежал на узенькой лавке, укрытый разноцветным тряпьем, отхаркивал из легких грязные сгустки крови, пил настои трав, захлебываясь от удушья, бредил и звал на помощь. Когда могла, Варвара всегда была рядом, когда не могла, — Четка боролся со своей болезнью сам.
На третий день кашель сделался чище, шрамы на лице подсохли, опухоль спала — Четка стал садиться, иногда ходил по каморке, поглядывал на божницу, крестился, шептал молитвы.
Заставая его на ногах, Варвара радовалась:
— Увечье — не бесчестье. Погляжу я на тебя, Четка, и думаю: скрипуче, да живуче.
— А я весь в отца, — мрачно отвечал Четка. — Отец тож на вид тощой был, а быка на хребтине подымал. Сама давеча сказывала — хотел перебить мне кат становую жилу, да не смог. Оттого как в роду у нас становая жила крепка... Ишшо поживем.
— Поживем, Четка. Ишшо как поживем! — вторила ему Варвара — Не зря я тебя приметила-то: мужик ты справной.
— Во грех ты меня ввела, — хмурился Четка, хотя Варварина похвала была ему приятна.
— Какой же это грех, коли любя? Не кобель ты...
— Поп я...
— Попы тож люди.
— Заповедь нарушил... Бог меня за это не простит.
— На конюшне-то... под плетьми-то... все грехи искупил,— сказала Варвара, задыхаясь от негодования.
— Может, и искупил, — неохотно соглашался Четка.
— Такой епитимьи и епископ на тебя не возлагал.
— Где уж...
Мучило Четку, что княжича не уберег. Но Варвара его и здесь успокоила:
— Жив княжич. Ничего с ним не станется. Нынче утром сказывала княгиня, что огневица у него прошла, бегает уж по терему...
— Слава тебе, господи, — крестился Четка, — Сняла ты камень с моей души. Не то казнился бы до скончания века. Руки бы на себя наложил...
— Невдомек мне, что жалостливый ты такой.
— Молчи, дура, коли своего ума нет, — обрывал ее Четка. — Дите он. И, яко любое дите, безгрешен...
Время шло. Короткие дни сменялись все более длинными ночами. Буйствовали морозы. Приходили оттепели, но не успевали люди отдохнуть, как снова подступали с северными злыми ветрами трескучие холода.
Четка совсем уж окреп, когда однажды утром набухшая дверь в подклет широко распахнулась и на пороге показался Кузьма Ратьшич — широкий в плечах, просторная шуба распахнута на груди. В руке — привычная плеть, глаза нагловато улыбаются.
Попятился Четка в угол, под спасительные образа, лицо прикрыл локтем.
— Не боись, — сказал Кузьма, перешагивая через порог и заполняя своим грузным телом почти всю камору. — Долго отлеживался ты, Четка. Нынче, сказывают, здоров.
Заморгал Четка глазами, ласковому голосу Кузьмы не верит: стоит в углу, навстречу шагу сделать боится.
— Кому сказано, не боись, — прогудел Кузьма.
— Не боится он, батюшка, — выскользнула из-под руки Ратьшича невесть откуда взявшаяся Варвара. — Робеет...
— Где робей, а где держись соколом, — сказал Кузьма, отстраняя Варвару. — Под плетьми не сробел, жив остал ся. Так нешто нынче оробел? Пришел я к тебе, Четка, с доброй вестью: снова кличет тебя князь.
Варвара часто закивала головой:
— Всё истинно, Четка. Всё — как Кузьма сказывает. Прощает тебя князь. Дай-то бог и ему и деткам его со княгинюшкой долгих лет и здоровья...
— Экая ты, Варвара, балаболка, — сказал Ратьшич. — Вот за нее молись, Четка. Пала она князю в ноги — просила помиловать. Да и жаль тебя: умная твоя голова, другого-то сразу и не сыскать... Били тебя, Четка, люто, а все ж таки щадя — не то изгнивать бы тебе во сырой земле. Попомни.
Глаза Варвары наполнились слезами.
— Иди, Четка, иди, — сказала она, крестя его издали.— И княжичи тебя ждут, и Всеволод...
— Ступай, коли зовут,— грубо оборвал ее Ратьшич.— Недосуг мне здесь с тобою разговоры говорить.
«Счастье, счастье-то какое! — радовался Четка, впервые за много дней выбираясь из подклета на морозный полдень. — Небо-то, а солнышко-то, солнышко!..»
Отроки, чистя скребницами коней, кланялись свободно вышагивающему, в развевающейся шубе, Ратьшичу, на Четку глядели со скрытыми усмешками, перешептывались между собой.
«А снега-то какие! — ликовал Четка. — А город — словно заново выстроен: купола на соборе словно угли из жаркой печи. А воздух-то, воздух!»
На княжом крыльце толпились бояре — все в нарядных, парчою и золотою нитью расшитых шубах с широкими воротниками, в дорогих, жемчугами усыпанных шапках. На поясах — мечи, в руках, унизанных перстнями, дорогие посохи.
Наперед важных бояр повел попа в княжеский терем Ратьшич. Дернул на себя обитую золоченой медью дверь, впустил в переход дымное облако пара, по-хозяйски, смело, потопал ногами, сбивая налипший снег. Четка неслышно пошаркал лапотками.