Большое гнездо

— Сызнова ты за свое, князь, — попытался робко возразить Иоанн, но тут же испуганно осекся.

Всеволод наклонился еще ниже, приблизил к нему сузившиеся от сдерживаемого гнева глаза.

— Вижу я тебя насквозь, Иоанн, — прошипел он в лицо епископа. — Ежели бы не знал, что верен ты мне яко пес, подумал бы: а не хаживают ли на твой двор Мартириевы посланцы, не складывают ли к ногам твоим даров великих, дабы смущал ты князя в его твердых замыслах...

— О чем говоришь ты, княже?! — вскочил Иоанн, бледнея от страха и возмущения. — Почто возводишь на меня хулу? Иль не служил я богу и тебе верой и правдой все эти годы?

— Служил, — спокойно сказал Всеволод. — И ныне служишь. А того не разумеешь, что взбесившуюся собачью свору плетью укрощают, а не лаской. Единожды уступлю я Новгороду — после всегда придется уступать.

— Но ежели пошлешь ты сына свого на новгородский стол, нешто, как и прежде, не останешься хозяином?

— Останусь, — сказал Всеволод. — После, может, и пошлю. Но нынче от сказанного не отступлюсь. Не из рук Мартирия примут они сына моего — из моих рук.

Иоанн провел рукавом по мокром лбу, сникнув, опустился на лавку. Сидел молча, перебирая на коленях однорядку. Всеволод дышал тяжело. В груди стесненно колотилось сердце. Верно он угадал, вона как всполошил Иоанна. И тупой болью откликнулось почти забытое: нет Микулицы, отлетела его душа, а как не хватало князю его мудрого совета!..

На том и кончился разгозор Всеволода с епископом.

Иоанн удалился растерянный. На прощанье вяло перекрестил князя, шевеля поблекшими губами. Синяки под его глазами стали еще темнее и глубже, щеки податливо впали...

«Ничего, переможется», — подумал Всеволод почти весело. Исчезла слепота и вялость в мыслях, сердце забилось ровнее и чаще.

И когда он беседовал после обильного обеда с Никиткой и Авраамом, от ночных, встревоживших его видений не осталось и малого следа.

3

Попы — народ недобрый и завистливый. И то, что Четка был взят из худого прихода и приставлен обучать грамоте Всеволодовых сыновей, вызывало в них недоумение и злобу.

Слыл Четка среди своих собратьем человеком серым и неприметным, службы справлял в старенькой церквушке на краю Гончарной слободы, ни за венчание, ни за отпевание мзды не брал. Еще недавно была у него жена, попадья Овдотья, — бог прибрал ее; Четка грустил, но воли себе не давал, не пьянствовал и не прелюбодействовал, как другие попы, а просиживал ночи напролет за книгами, ползая остреньким носом по загрубевшим листам. Великая грамотность, однако, добра ему не приносила: он часто

вступал в споры с протопопом Успенского собора и даже с самим епископом Иоанном, по-своему толкуя те или иные места Священного писания, за что не раз наказуем был строгой епитимьей, а однажды даже бит посохом... Никто и в мыслях не держал, что может Четка привлечь к себе вниманье князя. Скажи такое — померли бы со смеху попы.

Вот почему и не встревожились они, когда приехал за Четкой Кузьма Ратьшич, а только еще раз позлорадствовали: знать, снова натворил невесть что непутевый поп, знать, снова срамил Иоанна — так пусть же получает за дерзость свою сполна...

Так-то гадали, да прогадали попы — привалило их худому собрату неслыханное счастье!.. Не зря сидел Четка над книгами, покуда пили они меды и брагу, не зря изобличал Иоанна — сам Иоанн его и приметил, сам и посоветовал Всеволоду взять ученого попа к своему двору.

Увез Кузьма Четку — и след его простыл. Лишь много времени спустя, стал он появляться на улицах Владимира, сопровождая молодых княжичей на прогулках.

Путаясь в толпе, попы смотрели на Четку с завистью, старались попасться ему на глаза. Тайные мысли были у них: а что, как еще осталось на княжом дворе теплое местечко? Что, как признает их Четка да и шепнет Ратьшичу: мол, есть у нас и еще достойные — не пожелает ли князь и на них взглянуть?..

Смешные были попы, суетливые и недогадливые. Протопоп — тот больше знал и дале их всех глядел.

— Дураки вы, псы алчущие, — сказал он им. — Как пили вы брагу с прихожанами да прелюбодействовали, Четка времени зря не терял. Не токмо Святое писание знает он — зело учен ваш собрат и умом изворотлив. А вы и двух молитв выучить не смогли — куды же вам на княжой двор? Вас и из приходов гнать надобно...

Тут только просветлило попов, тут только поняли они всё и тогда взъярились на Четку всею братией.

Да толку-то что — разве его ныне достанешь? Ныне ест-пьет он во Всеволодовом тереме — и не постную похлебку и не разбавленное водою вино: рядом с князем живется ему сладко.

Воистину дураки дураками и останутся, и многим то было невдомек: не на радость и не на сладкое житье забрал князь Всеволод в свой терем ученого Четку, а на еще большие унижения и муки. Бил Четку, случалось, во гневе протопоп; бил его и на княжом дворе Кузьма Ратьшич. Бил протопоп посохом, а Ратьшич бил его плетью. А еще бил Четку сам князь, ежели провинится. Вины же за Четкой ежедень — видимо-невидимо: то один княжич встал бледен, то другой не выучил псалтирь, то третий оцарапал щеку. Даже то, что числиться должно было за дядьками, все равно вменялось Четке в вину...

Больше всех изводил его Константин: был он вертляв и непослушен, дергал Четку за бороду, поджигал ему рясу и совал в постель холодных лягушек и жаб. На прогулке за ним глаз да глаз нужен: того и гляди — угодит в лужу или влезет на дерево... А жаловаться на него князю — ни-ни: с самого же Четки Всеволод и спросит. Никогда не знаешь, где и подстергает тебя беда.

В то утро, снежное и солнечное, выехал Четка с княжичами на прогулку (дядька, приставленный к ним, заболел), сразу же после трапезы.

Княжичи ехали в возке, Четка — рядом на покорной кобылке.

Ехал, глядел по сторонам, радовался солнышку — под ставлял под его прощальные лучи то одну, то другую щеку, вспоминал, как на той неделе еще поманила его на кухню толстая Варвара.

Робок был Четка, от Варвариных взглядов краснел и потуплял взор. К еде не притрагивался, отпив малинового кваску, стал кланяться и прощаться.

— Глупой ты, Четка, — сказала ему Варвара, убирая со стола гусиный бочок. — Не на то звала я тебя, чтобы и здесь читал ты свои молитвы. Тошно мне на тебя глядеть, и боле на кухне не показывайся... Ступай, отколь пришел.

Проглотил Четка слюнки, полюбовался еще раз издали на подрумяненный гусиный бочок, и так жалко ему стало себя, что хоть в рев.

Сжалилась Варвара.

— Экой же ты робкой да смирной, — ласково проговорила она. — Нешто все попы на тебя похожи?

— Не, — сказал Четка. — Я один такой. Другие-то попы и пьют и гуляют в миру, а меня бог не сподобил. Как померла попадья, шибко боюсь я вашей сестры...

— Ишь ты, — засмеялась, показывая ровные зубки, Варвара. — А почто же ты нас боишься? Не волки мы и не медведи, и кожа у нас бела... Гляди-ко!

И она, все так же улыбаясь, распахнула на груди сарафан — икнул Четка, попятился. Думал, бухнется на пол. Нет, устоял.

— Так похожа ли я на волчицу? — подступала к нему Варвара. Брала за руку и клала руку себе на грудь. — Видишь, ничего с тобою и не случилось. И рука цела, и бог не покарал...

И держала Четкину руку на груди своей, не отпуская...

После уж ей уговаривать его не пришлось: съел он и гусиный бочок, и кашу, облизывал ложку и еще поглядывал по сторонам.

— Тощой ты. Четка, в чем и душа держится, — жалела его Варвара. — Ты ко мне почаще приходи. Как ослобонишься от княжичей, так и приходи... Придешь ли?

— Приду, — пообещал Четка, краснея...

Краснел он и теперь, сидя на своей покорной кобылке. От воспоминаний приятно томило в груди, по телу растекалась нежная истома. Нынче вечером снова ждала его к себе Варвара...

Народ на улицах города покорно расступался перед княжеским возком, люди кланялись, снимая шапки. Слы шался шепот: «Княжичи, княжичи». Иные, те, что полюбопытнее, норовили заглянуть внутрь возка, протискивались к самой дороге. Четка покрикивал на них: