Огненное порубежье

И вот — на ж тебе, вспомнил про него князь. И Разумник делал вид, будто знает что-то, да не может сказать. Это еще больше подзадоривало Зворыку.

Вечером он выговаривал сыну:

— Дурак ты, дите неразумное. Сватали тебя за Досаду, а ты сопли распустил. Нынче был бы при князе первым человеком. Глянь, как распетушился Разумник.

— Что мне Разумник, ежели Досада не мила? — хмуро ответил Василько.

— Опять же дурак ты, — проворчал Зворыка. — Аль девки от тебя убегут? Так и любился бы, ежели кто по душе. Нешто отец тебе добра не желает?..

— Да как же это — не любя?

За день до отъезда принесли Разумнику новый кафтан, клобучник Лепила сшил ему знатную шапку. Заказал себе боярин и сафьяновые синие сапоги.

В дороге Разумник все погонял возницу, если где и останавливался, то только на ночь. Прибыл в Ростов и — сразу на княжеский двор. Удивился, что принял его не Всеволод, а княгиня. Еще больше удивился, узнав, зачем звали. Но, поразмыслив, понял — породниться с Ратьшичем тоже великая честь.

Вечером выпытывал у Досады:

— Да чем же тебя пленил-то Кузьма?

Ничего не сказала ему на это Досада, и показалось почему-то Разумнику, что вовсе и не рада она предстоящей свадьбе.

Откуда было знать старому боярину, сколько слез пролила его дочь, прежде чем призналась во всем Марии.

— Не люб мне Ратьшич, — говорила она, стоя на коленях перед ложем княгини. — Не за милого иду, по нужде, а не по сердцу.

— Да как же тебя понимать? — удивилась княгиня. — Не ты ли мне давеча сама признавалась, что нет никого для тебя краше Кузьмы?

— Сама себя обманывала. А нынче вижу — не люб он мне.

— Про то и думать не моги, — осерчала на девушку Мария. — Зря, что ли, звали в Ростов Разумника?

— Батюшке моему радость...

— Не батюшке за Кузьму идти. Чай, никто тебя не принуждал. Сама надумала.

— Надумала-то сама, от слов своих не отказываюсь, А тебе, княгиня, признаюсь, как на духу.

— Ты про Юрия-то забудь, — догадавшись о ее мыслях, строго сказала Мария.

— Вовеки не забуду.

— Пути ему обратно нет.

— Ране-то и я думала: куда мне с ним на чужбину? А нынче только бы кликнул...

— Глупая ты...

— А кто уму-разуму научит? Любит меня Кузьма — знаю. Да мое-то сердце холоднее льда. Намается он со мной...

— Стерпится — слюбится.

— И про то знаю. Потому тебе и открылась.

Смягчилась княгиня, прижала Досаду к груди, стала ее успокаивать: ведь и ее за Всеволода отдавали — не спрашивали; привезли за тридевять земель.

Так и справили свадьбу. На свадьбе три дня и три ночи пили меды за молодых. Сидел Кузьма рядом с Досадой счастливый. А охмелевший Разумник плакал от восторга и лез к нему целоваться.

5

На грачевники Всеволод с Марией, со двором и с дружиной прибыл во Владимир и тем же днем призвал к себе Никитку.

Давно уж не был Никитка в княжеском тереме, робел дюже. Но Всеволод принял его ласково. Стал выведывать да выспрашивать, каково живет, не соскучился ли по работе. Обещал побывать в гостях, а нынче посылал его в Суздаль — поглядеть на Рождественский собор: подправить стены, подновить купола.

— Сказывали мне, будто ветшает божий храм, заложенный дедом.

Вспомнил исхлестанные дождями и снегом ростовские соборы, подумал со злорадством: «Пущай Лука и упрям, пущай кичится. Пущай молится в своих церквах. Сам собой захиреет Ростов — небось тогда и поклонится». И еще про дивную Никиткину мечту спросил:

— Не забыл ли?

— Во славу твою, князь, поставлю храм, — сказал Никитка.— Когда прикажешь?

— О том сам скажу, а покуда езжай. Понадобишься — призову.

Сборы были недолги. Через два дня обоз с каменщиками и инструментом уже въезжал в гостеприимно распахнутые городские ворота Суздаля.

На переднем возке рядом с Никиткой ехал Маркуха. Паренек с любопытством озирался по сторонам.

Остановились в ремесленном посаде.

В тот же день отправился Никитка осматривать собор. На берегах Каменки уже виднелись рыжие проталины, лед на реке потемнел и стал рыхлым. Грачи в этом году прилетели прямо на свои гнезда, и, по приметам, это означало, что весна будет ранней и дружной.

Пока Никитка с Маркухой простукивали стены, к собору подошел высокий монах в серой рясе, сел на бревнышко, подставив лицо горячему солнышку.

Никитка уж несколько раз взглядывал на него — вроде знакомый монах. Не Чурила ли?

И правда Чурила.

— Да как же ты обо мне проведал?— удивился Никитка, обнимая монаха.

— А хитрости в том никакой нет. Узрел в слободе возы, подошел к каменщикам, чьи, говорю?

— Вот радость-то! А я думал — доведется ли ещё свидеться.

— Никак, хоронить меня собрался? — пошутил Чурила.

Никитка сел на бревнышко рядом с монахом, стал расспрашивать о Зихно.

— Зря в бега подался богомаз, — сказал Чурила. — Порешили-то они со Златой великого грешника, и через то вины на них никакой нет.

Пока они так разговаривали, вспоминая прошлое, на поляну поднялся от реки дед с длинной — до пояса — бородой, со сморщенным, будто лежалая репа, маленьким лицом. Почтительно поздоровавшись с Чурилой, он со вниманием пригляделся к Никитке.

— А енто кто такой? — спросил монаха.

— Князев камнесечец, Никиткой его зовут, дедушка Поликей, — почтительно ответил Чурила.

— Уж не храм ли подновлять прибыл? — улыбнулся Поликей.

— Угадал, дедушка, — сказал Никитка, вставая с бревнышка.

— А тут и гадать нечего. Храм-то наш давно не подновляли, — кивнул старик.

— Сколь уж лет стоит...

— Да, почитай, лет шестьдесят, а то и боле, — наморщил лоб Поликей. — Я тогда совсем еще молод был, а князь Владимир Мономах, дед нынешнему-то, как раз прибыл в Суждаль с дружиной...

— Сколько же тебе лет, Поликей? — удивился Никитка.

— Лет-то? — он смущенно покашлял и растерянно посмотрел на Чурилу. — Не чёл я, сколько мне лет, а — много. Живу вот и живу, а смерть моя все где-то по другим ходит. Знать, заблудилась, безносая... Да-а, — задумчиво поглядел он на купол собора. — Будто сегодня это было, а жизнь-то и вытекла, словно из дырявого корыта. Плинфу мы вона там в печах обжигали, — указал он скрюченным пальцем на отлогий берег Каменки.

— Свои ли мастера возводили собор? — спросил Никитка.

— Не, — покачал головой Поликей. — Шибко много людей привел с собой из Киева князь. Были средь них и камнесечцы, и богомазы. Наши-то только что у печей...

На воле захолодало. Дед поежился, потуже запахиваясь в просторный кафтан.

— Пойдем с нами, дедушка, — пригласил Никитка старика. — В избе у нас тепло и просторно.

— А отчего ж не пойти? — сразу согласился Поликей.

Маркуха убежал вперед, а Никитка с Чурилой, взяв старика под руки, повели его в посад.

— В старые года это было, в стародавние, город-то наш тогда еще невелик был,— принялся за свой неторопливый рассказ Поликей. Начал с присказки, а засиделись, слушая старика, далеко за полночь. Никитка уж целое полено лучин сжег, Маркуха, разморившись, спал на лавке. Чурила тоже клевал носом.

Родители-то Поликея пришли на берега Каменки из-под Киева. В ту пору в здешних краях про христиан и слыхом не слыхивали. Поклонялись поганым идолам и слушались волхвов. На храм божий плевали. Срам да и только.

— Раз приехал к нам на Каменку дружинник, по имени Бяндук. Сказывают, шибко любил его Мономах. Поглядел, как мы делаем плинфу, поманил меня к себе пальцем. А не пойдешь ли, говорит, в дружину каменщиков? Ловкой ты, да и силой тебя бог не обделил, а каменщиков у нас нет. Работа у печей тяжкая. Прикинул я — чего ж не пойти? Пошел. Стал работать на соборе. Вскарабкаешься, бывало, на самый верх, поглядишь вокруг — дух захватывает. И чудо такое, ровно лезешь ты в небо, протяни руку — и достанешь до звезд.