Огненное порубежье

А на севере, из-за Оки и Клязьмы, зорко следил за всем этим князь Андрей Боголюбский.

С тех пор как ушел он за Мещерские леса в свою излюбленную Ростово-Суздальскую Русь, и Киев, и Смоленск, и Чернигов поглядывали с тревогой в его сторону. За ним было дедово и отцово право старейшего средь князей.

Что задумал гордый Андрей? Почему вдруг зашевелилась дружина, заспешили по дорогам гонцы? На кого куются в кузнях мечи и копья, отчего днем и ночью трудятся бронники, щитники, тульники, лучники?..

2

Вторую неделю ждал Андрей известий из Новгорода. Вторую неделю бродил мрачнее обычного по притихшим переходам своего дворца в Боголюбове. Проведавшего его воеводу Бориса Жидиславича спрашивал нетерпеливо:

— Ну как?

Воевода отрицательно качал головой: известий не было.

Тускло светились исхлестанные дождем слюдяные оконца Андреевой ложницы, который уж день стояла непогодь и слякоть. На дворе сгружали возы. Княгиня Улита вернулась из Москвы, бояре Петр и Аким помогали ей подняться на всход.

Андрей поморщился. Когда-то молодая Кучковна нравилась ему, была она нежна и румяна, умела и принарядиться, и в походах сопровождала его, не жалуясь на тяготы дорожной жизни. Но проходили годы, да и не очень-то много лет прошло, как сошла с нее былая красота, поблекли, вытянулись щеки, померкли когда-то красивые глаза, тело огрузло, в голосе появилась хрипотца, а характер и вовсе испортился: стала она ворчать, гонять дворовых девок, а иногда вмешиваться и в дела самого Андрея: одни из бояр, те, что польстивее, нравились ей, другие сделались хуже лютых врагов. А уж Бориса Жидиславича и вовсе извела Улита. Невзлюбила Прокопия, княжеского отрока, зато с ключником Анбалом могла целыми днями разговаривать о дивных странах, в которых ему довелось побывать. Крутился вокруг нее и Ефрем Моизич, иудей, с тихим голосом и вкрадчивыми движениями,— он точно все время выслеживал дичь и выставлял напоказ свою преданность. Но ни охотником, ни преданным слугой Андрея он не был. Трусость его вызывала насмешки окружающих, и в особенности Бориса Жидиславича. Однажды он пригласил Ефрема Моизича поохотиться на лося, вывел его на рассвирепевшую корову, сам отскочил в сторону, а Ефрема оставил лицом к лицу со зверем. Тот вскарабкался на дерево и просидел там до тех пор, пока дружинники, по совету Жидиславича, не отправились на его поиски.

Ох и посмеялся же князь Андрей над хвастливым иудеем! Но Ефрема Моизича насмешки его не смутили, он даже радовался, заметив, что стал заметным в Боголюбове человеком.

Сомневался Борис Жидиславич в преданности иудея, а сейчас у него были все основания подозревать Ефрема Моизича в предательстве.

Многое из задуманного Андреем становилось известно его врагам. Особенно втирались в доверие к иудею бояре Кучковичи, а Кучковичи — осиное гнездо.

— Берегись их, князь,— советовал Андрею Борис.— Еще припомнят они тебе своевластие Юрия Владимировича, не простят крови отцовой, которою и твои руки обагрены.

Сердился князь, не любил, когда напоминали ему о том страшном деле. Думал, нежностью к Улите, Кучковой дочери, искупил жестокость отца своего — князя Юрия Долгорукого. Хоть и сам он был не легкого нрава, но сдерживал себя, проводил иные вечера в молитвах, церквам жертвовал богатые угодья, золото и драгоценные каменья.

Оттого и прослыл он Боголюбским, а сам-то был ли боголюбив? Сам-то верил ли в любовь свою или хотел лишь казаться добрым и набожным?

Сам он верил только в силу. И на север ушел не от слабости, а от силы, потому что знал: великая смута пойдет среди князей. Кто ни сядет на великий стол, оглянется: вроде занял он не свое место. А Андрей смолчит или поступит по собственной воле — и пусть трепещет некогда гордый Киев перед маленьким, лесами загородившимся Владимиром. Не в городе сила, а в князе, не в боярах сила, а в народе. За народ и держался Андрей, крепил дружину. Из простых мужиков взял и Бориса Жидиславича, и Прокопия, и Анбала...

Дождь становился все сильнее, люди на дворе суетились; шлепая по лужам, переносили в терем тюки и лари.

Андрей не хотел встречаться с женой. Он спустился в подклет, увидел сидящего там на лавке Бориса Жидиславича, велел седлать коня. Борис Жидиславич выскочил и вскоре возвратился, стряхивая с кафтана капли дождя.

Конь был оседлан. Андрей вышел на задний двор, протянул коню ладонь, тот приветливо ткнулся в нее теплыми губами, пофыркал, и легкая рябь подняла волоски на его холке.

Любил нетерпеливый Агат своего хозяина, любил нести его в своем седле — в ночь ли, в росное ли утро, в туман или в дождь. А иногда князь направлял его через широкий брод на другую сторону Клязьмы, где в сочных травах вспархивали и посвистывали птахи, а вдалеке светились березовые рощи. Здесь хозяин отпускал удила, ехал тихо, предоставляя Агату самому выбирать себе путь, и таким любимым путем у Агата была речная излука, где на широких раскидистых кустах ало полыхали большие, сочные ягоды.

Но сегодня Агат был не один. Рядом с ним шел легкой иноходью другой конь, которого он частенько видел на княжеском дворе и с которым успел подружиться, когда хозяева сидели в тереме, а они, стоя у прясла, жевали брошенную им услужливой рукой отрока Ветошки душистую, пахнущую болотистой низиной и летними цветами траву. Коня воеводы Бориса Жидиславича звали Хлеборостом, потому что родился он в самую вершину лета, когда густеет травостой суходолов, и все выше перехватывает узлами трубку тонкий злак.

Хлеборост был норовист и полон неистраченных сил, а Агат уже повидал мир, истоптал немало дорог, которые вели его и на север, в земли новгородские, и на восток, в земли булгар, и на юг — в Рязань и Муром. А Хлеборост едва успел только протоптать первую свою дорожку...

Любил и холил Агата Андрей, и Агат отвечал ему любовью и преданностью. Не всегда приходилось догонять ему уходивших от погони врагов, иногда и князь спасался только благодаря быстрым и выносливым ногам Агата.

Сжимая коленями поджарые бока Агата, князь Андрей говорил Борису Жидиславичу:

— Мстислав хочет без меня сажать и выгонять из вотчин князей. А на чем его право?

— На силе,— отвечал Жидиславич.

— На силе право того, кто силен. Мстислав слаб.

— Князья боятся его.

— Киев — моя вотчина.

Голос Андрея звучал с раздражением, и Агат настороженно повел ушами.

Князь похлопал коня по холке, словно принимал на себя его обеспокоенность. Агат вскинул голову и снова пошел легким шагом.

Борис Жидиславич сказал:

— Ты сидишь на севере, князь...

— Не изгнали меня из Киева, сам ушел,— ответил Андрей.

— Знаю,— кивнул Жидиславич, сдавливая ногами бока своего Хлебороста.— Знаю и задумку твою, князь. Но иногда и мне становится страшно.

Князь промолчал. Агат почувствовал напряженность в его теле. Андрей был недоволен воеводой. И воевода понял это.

Князь дернул Агата за удила, но Агат знал: это не значило, что он должен прибавить шагу. Андрей думал. Он пошевеливал удилами, подбирая слова, которые через секунду скажет спутнику.

— Страшно и мне, воевода. Лики замученных и убиенных являются во сне.

В голосе Андрея была хрипота, которой Агат не замечал раньше. Рука, сжимавшая поводья, дрогнула. Понурившись, князь долго молчал.

— Киева никто еще не брал на щит.

— Знаю,— раздраженно оборвал Андрей.

— Не булгарский город — твой город, князь...

Голос воеводы упрашивал. Андрей встрепенулся, вытянулся, привстал на стременах. Такого напряжения в теле князя Агат не чувствовал даже на поле брани. Даже когда они уходили от половцев, а вслед им неслись стрелы и слышались крики увлеченных погоней всадников. Что с князем?.. Почему он молчит? Почему замолчал и Жидиславич? Словно роковая тайна легла между ними, и ни один из них не решается выговорить ее до конца, хотя вокруг только ветер и дождь и темнеющие во мраке черные кусты, на которых уже не видно ни листьев, ни красных ягод.