Страница 58 из 111
Княгиня стояла наверху в накинутой на плечи подбитой лисьим мехом шубейке, дверь позади нее была отворена, из проема клубился пар и высовывались лица дворовых девок.
Ратьшич вообразил себе вдруг, что и Досада, склонившись, смотрит на него в выходящее на двор оконце (об эту пору она как раз и гостевала у княгини), и потому сошел с коня степенно, неторопливо размял ноги, прежде чем взбежать на крыльцо.
Мария перекрестила его низко опущенную простоволосую голову, переспросила несколько раз быстрым шепотом: «Как он?.. Как он?..» — и, услышав в ответ: «Жив-здоров, матушка!», улыбнулась Ратьшичу и, плавно плывя впереди, повела его в покои, где все были в сборе и на том же месте, что и всегда, сидела Досада.
— Так сказывай же нам, Кузьма, — устраиваясь поудобнее на лавке, застланной толстым красным полавошником, говорила Мария, — сказывай, как бились со Святославом, и много ли наших полегло, и скоро ли увидим мы во Владимире князя со дружиной.
— Смешно и молвить, княгиня, — смущенно ответствовал Ратьшич, — но со Святославом мы не бились вовсе, а ушел он подобру-поздорову в Новгород. Князь же наш, дай бог ему здоровья, отправив меня с радостной вестью к тебе, княгинюшка, сам перешел Влену и двинул рать свою к Торжку... То-то нынче неймется Святославу, — улыбнулся Ратьшич, — прогонят, вот те крест, прогонят новугородцы и его, и сынка Владимира.
— Экий ты веселый нынче, — сказала Мария, улыбаясь и покачивая головой.
— Да как же не веселиться?! — удивился Ратьшич ее словам. — Седни всяк пей за здоровье князя. Повелел Всеволод Юрьевич выставить ремесленному люду бочки с медом и брагой.
— Не скупись. Добавь и от меня, Кузьма, — сказала Мария. — И радость я твою разумею. Не серчай за сказанное. Померещилось мне, что хоть и радуешься ты, а будто терзает тебя тяжкая дума.
Ратьшич не ответил ей, зато так посмотрел на Досаду, что у нее запылали уши. Мария выручила свою любимицу.
— Устал ты небось с дороги-то, Кузьма, — посочувствовала она дружиннику. — Ступай выспись. А заутра кликну чуть свет... Жди.
Не хотелось Кузьме уходить из уютного и теплого терема, но ослушаться княгини и докучать ей он не посмел.
Поклонившись и еще раз взглянув на Досаду, вышел. Прямо с крыльца прыгнул в седло попятившегося от неожиданности коня. И только сжав руками поводья, только почувствовав на щеках удары северного, похолодавшего к вечеру ветра, он вдруг вспомнил, что изба, в которой он жил, наверное, не топлена и пуста и что ехать ему некуда.
Поежившись от проникшего за шиворот полушубка скользкого холода, Кузьма непроизвольно похлопал коня по холке, и, прижавшись к тыну, направился в боковую улочку, к Медным воротам. Здесь давно уже лепилась на косогоре вросшая в землю изба старого Мотяя, в которой собирались бражники, изгнанные из домов кто лихой бедой, кто лютой женкой.
Уже во дворе наносило в ноздри стойкий хмельной дух. Под крылечком кто-то кряхтел и лениво пошевеливался. В отворенные окна и дверь вырывался гул голосов и пьяные выкрики.
Придерживая рукой шапку, чтобы не свалилась, Кузьма пригнулся, ступил через порог и очутился в комнате, забитой праздным людом.
— Честь да место, — угодливо улыбаясь, приветствовал Кузьму хозяин, скособоченный и лысый, как пузырь.— Господь над нами — садись под святые.
Глядя на именитого гостя с уважением и опаской, мужики за столом приутихли, сопя носами и покряхтывая, подвинулись, настороженно отставили недопитые кружки с медом и брагой. Кузьма истово перекрестился и сел, как велел Мотяй, под ярко малеванные образа. Юркий паренек с косящим красным глазом робко поставил перед ним ведерную ендову. Кузьма повелел:
— Наливай всем!
Мужики за столом одобрительно выдохнули:
— Ай да Кузьма!
— Дай бог тебе счастья!
— Пейте-гуляйте, — подзадорил их гость. — А заутра ставит вам князь на площади бочки с медом...
— Славен будь, Кузьма!
— Пей, чтоб в ендове не стало — к ретиву сердцу пристало.
— Гуляй, мужики!
Загудела, заходила изба. Отколь ни возьмись — на пороге дудочники. Скоро все позабыли про Ратьшича...
Посидел, посидел Кузьма, подперев кулаком голову, повздыхал, а в чару так и не заглянул. Сгреб шапку со стола, встал, раздвинул мужиков плечом, и вышел.
Совсем стемнело. Звезды проклюнулись над охлупами крыш. Сдуло с улиц толкущийся без дела народ.
Приехал Кузьма к родной избе: стоит новенькая, вся в резном узорочье, а будто чужая, ни огонька, ни человечьего голоса, ни собачьего рыка. Распахнул ворота во двор, привязал к перилам крыльца коня:
— Эй, есть кто?
Нет, не совсем пуста изба: закудахтал, заскрипел по осевшему снегу деревяшкой вместо ноги выскочивший из подклета Варуха — и слуга, и друг, и отец, и на дуде игрец (когда-то вместе ходили в простых пешцах, да одному выпало счастье, а другой остался калекой.
— Батюшки-светы! Да, никак, сам хозяин!.. С приездом тебя, — упал он Ратьшичу в ноги.
— Будя тебе, Варуха, — сказал Кузьма просто и поднял его сильными руками. — Еду, гляжу — в избе пусто. Тоска обуяла. А не сыщится ли у тебя чего повечерять?
— Как же не сыщется! — обрадовался Варуха. — Да для такого разу и капустки, и грибков, и медку на чабере...
— Вот и ладно, — нетерпеливо оборвал его Кузьма. — Неси все разом в горницу: радость нынче у меня — будем пировать.
В горнице с низкими потолками было не прибрано и темно. На полу — мусор, в углах, словно рыбацкие сети на просушке, висела двухгодичная паутина.
Кузьма стянул с могучих плеч кафтан, бросил на лавку, скинул сапоги, прошелся к столу.
«Бился, колотился, мясоед прошел, а все не женился», — горько подумал он.
А ведь вроде бы — до того ли?..
С малого начинал Кузьма. Был он человеком не знатным — это нынче приблизил его к себе светлый князь. А ране никто про Ратьшича и не слыхивал, никто и головы встречь ему не поворачивал: рвань, голь перекатная, а то, что бесята в глазах — гляди, как бы чего не набедокурил.
Пошел он к Всеволоду самым последним ратником.
Когда это было?
Сидя у стола в ожидании грибков и браги, Ратьшич вспоминал.
Тяжкая то была година. Спалив Боголюбово, стучалась в ворота белокаменного Суздаля половецкая конница. Привели ее издалека рязанский князь Глеб и молодые Мстислав с Ярополком. Не хотели, уступить владимирские княжения Всеволоду и того ради даже великие святыни отдали на посрамление поганым. Скорбный плач стоял над Нерлью и Клязьмой, угоняли хищные степняки в полон русских баб, мужиков и детей...
Пуще всех выхвалялся Ярополк: не одолели мы дядьку своего Всеволода на Юрьевом поле — нынче ему с нами не совладать. Да чем было хвалиться? Сошлись два войска на реке Колокше, простояли месяц, а как второй пошел, велел Всеволод, благословясь, переходить своей коннице на другую сторону.
Славная была сеча! Дрогнули половцы, смяли стоявшую позади Ярополкову дружину. Побежали все.
Была в этот день рядом с Кузьмою удача. Заприметил его князь. Видел он с горки, как прыгнул Ратьшич на половецкого коня, как пустился в погоню за Ярополком. Видел, как сошлись лицом к лицу, как блеснули мечи; видел, как упал Ярополк в траву, раскинув руки...
Порадовался Всеволод за молодого пешца. А когда привел он пышущего гневом молодого князя к шатру, наградил гривной и велел оставаться при себе...
Вот откуда привалило Кузьме счастье, и нынче он за князя — хоть на страшную пытку.
Текут воспоминания то ручейком, то широкой рекой. Любил Кузьма Всеволода за смелость, про себя судил за излишнюю доброту. Ни к чему было ему отпускать молодых князей, хоть и клялись они в верности.
Помнит, хорошо помнит Кузьма, как навязывал Мстиславу и Ярополку на глаза кровавые тряпицы, чтобы успокоить владимирцев, требовавших их ослепления. Помнит, как вывозил их за пределы княжества на телеге, как подались они со страшными ругательствами в Новгород. Не вняли дядькиной доброте, упорствуя в злобе.