Огненное порубежье

О чем думалось, о чем мечталось в молодые годы? Все глядел в чужую вотчину, все казалось: у соседа кусок жирнее. Сосед о том же думал. И водили они друг другу в гости — один половцев, другой — Черных Клобуков. И те и другие уходили с добычей, а на пашнях кричало воронье над телами пронзенных стрелами, изувеченных кривыми саблями русских людей.

Чудовищные призраки склонялись над изголовьем Глеба, сквозь затухающее сознание смутно прорывалось полузабытое: скошенная луговина, белые рубахи мужиков у зеленой опушки леса, он сам на чьих-то заботливых руках, добрые глаза кормилицы. Что было в его жизни, чего не было? Может быть, ничего и не было, а была только эта скошенная луговина, эти заботливые руки и эти глаза? Не было ни половецких плясок у костра, ни сечи, когда брат шел на брата, ни горящих изб и трупов с выклеванными черными глазницами. У зеленой опушки леса белые рубахи мужиков... Сладкая вода из бегущего по серым камешкам студеного родничка...

Глеб улыбался, а взгляд его стеклянел, и пламя свечи отражалось в неживом уже зрачке — таинство смерти свершилось; княгиня, громко заголосив, упала к изголовью мужа.

а не Роману, потом уж Ярославу Изяславичу луцкому...

Была у них последняя надежда, но и та в одночасье рухнула. Романа в Киеве принимали с великой честью.

— Вона как держит братец наш южных князей,— восхищался Всеволод. — Нынче все под его широкой дланью.

— Да нам-то что с того? — ворчал Михалка. — Чужие щи хлебать да думать, как бы не обжечься?.. Вон Роман — глядеть на него тошно: свинья свиньей. Жирный, в мыльне век не бывал, смердит...

Ночью слуги запрягали коней в возок. Суетились, поудобнее расставляя кладь,— путь предстоял не близкий. Кони фыркали, неохотно пятились задом.

Суровая стояла в тот год зима. Возок стучал полозьями по ледышкам, подпрыгивал и кособочился. Братья, завернувшись в шубы, сидели по углам, каждый со своими думами.

На киевском порубежье, в лесу, увязалась за возком волчья стая. Сначала на блестящую под луной дорогу вышел на разглядку матерый вожак, пробежал с полверсты, вихляя тощим задом. За дроводелью, из-за поваленных вразброс могучих стволов, потянулись зеленые огоньки. Кони рванули, молодой дружинник, едва удерживая поводья, пытался криком отполошить зверя, да где там!.. Всеволод приподнял сбоку меховую полсть и обмер: волчище лязгнул зубами, сорвал рукавицу, чуть пальцы не отхватил. Михалка сопел и бил мечом в темноту. Возок, будто однодеревку на ветру, бросало из стороны в сторону.

Волки прыгали на возок, дружинник, сидя верхом на коне, кричал, но два здоровенных зверя уже висели на боках у гнедого. Возок накренился, ударился полозом о ствол, отлетел к другому краю дороги. Дружинник охнул и повалился в снег. Всеволод, захлебываясь от встречного ветра, прыгнул на коня. Оглянувшись, он увидел, как тело дружинника быстро обросло черной кучей. Всеволод выгнулся, закричал, ударил плетью зверя, висевшего справа, — волк шаром покатился под полозья; тот, что был слева, сам оторвался от коня.

Дорога взбежала на отлогий холм, лес оборвался. Михалка выбрался из-под полсти. За синим сумраком, за белой ползучей тьмой мелькнул и скрылся желтый огонек. Михалка крикнул брату, чтобы сворачивал, тот молча кивнул.

Возок остановился у затонувшего в снегу плетня, за которым виднелся старый сруб. В узкое окно сруба валил дым.

Михалка соскочил первым, торопливо привязал коней к стояку плетня и толкнул горбыльчатую дверь. В избе, в колючем полумраке, едва рассеянном огоньком лучины, сидел мужик и плел лапти. При виде князей в богатых шубах и шапках с малиновым верхом и лисьей опушкой мужик выронил лапоть и упал на колени.

Всеволод сел на лавку. Говорил Михалка:

— Ты чей будешь?

— Ничей.

— А земля чья?

— Обчая.

Всеволод усмехнулся. Михалка сказал:

— Сбирай-ко ужинать, мужик. Да за комонями пригляди. Тебя как зовут-то?

— Куней.

— Гляди в оба, Куней. Чай, князья у тебя в гостях.

Мужик вышел, плотно притворив за собой дверь. Всеволод скинул шубу, поглядел, где бы повесить ее; не найдя, бросил на лавку. Михалка тоже разделся. В избе было грязно и дымно. Под ногами шуршало сухое лыко, на стенах висели попоны и бродцы, в открытой глинобитной печи потрескивали фиолетовые угольки.

— Эк от стаи-то ушли, — сказал Всеволод.

— Жаль дружинника.

— Кабы не он, не сидеть бы нам нынче в этой избе.

— Не сидеть бы...

Братья замолчали. Тихо потрескивали в печи угольки, синий дым узкой полоской тянулся к окну, ветер шуршал снегом на крыше, стучал оторванной от навеса доской. Лучина в светце вздрагивала, искры падали в кадушку с водой, свет колебался и раскачивал над головой уродливые тени.

Вернулся Куней, стряхивая снег у порога, постучал лапотком о лапоток, поставил на стол глиняную миску с солеными рыжиками, кувшин с квасом, достал с полки над печью блюдо с жареным мясом.

Князья проголодались; они и не заметили, что ели кобылину, и квас был ядрен, и грибки похрустывали на зубах. Ай да мужик, управляется не хуже бабы!..

— Да я не один, — помявшись, сказал Куней, — дочка вон у меня... Цветка!

Груда тряпья на лавке зашевелилась, и из-под нее показалось розовое личико. Девушка удивленно таращила глаза на незнакомых людей, растерянно улыбалась.

— Кланяйся, доченька, — с неожиданной теплотой в голосе проговорил мужик. — Глянь-ко, кто у нас нынче в гостях. Князья!..

Девушка словно и не спала, мигом скатилась с лавки; кланяясь князям поочередно, сквозь еще не отошедшую дрему испуганно взглядывала то на Михалку, то на Всеволода. И хоть был на Цветке старенький сарафан из синеты с вошвами, а на ногах лапти, князья не могли не подивиться ее красоте.

Рыжеватая, золотом отливающая коса спадала девушке на грудь, в синих глазах ее светилось лукавство: хоть и страшно, а знаю-де, что красива, знаю, что любуетесь, а я вот какая: захочу — одарю улыбкой, не захочу — мимо пройду. Небось сами молоды — знаете, что к чему.

— Уж полно тебе кланяться-то, — сказал Всеволод. — Садись с нами вечерять. И ты, хозяин, садись.

Куней с Цветкой принялись отказываться да отнекиваться, но князья привыкли, чтобы все было по ихнему: сели. Ели молча, похрустывали рыжиками. Цветка к мясу не прикоснулась, лишь надкусила горбушку хлеба; чинно сложив руки на коленях, смотрела прямо перед собой.

— Недавно тож были гости, — отвлекая князей, вдруг заговорил хозяин. — Пожгли все окрест. Возвращаясь, набрели на мою избушку.

— Не надо, батя, — темнея лицом, попросила девушка.

— Отчего ж — не надо? — сказал Куней.— Чай, не холопы у нас гостят — князья...

— Да что случилось-то? — перебил его Всеволод.

— Все про гостей я, — Куней откашлялся. — Половцы наведались. Трое их было, а один, смекаю я, наш, русский, — по всему видать, из княжеской дружины. Завернули, поужинали вроде вас да и давай озорничать. Сперва дружинник к Цветке все льнул, а поганые — наша, мол, добыча. Худо по-русски лопочут, но понять можно... Слово за слово, схватились за мечи. Ну, те трое-то на нашего наседают, машут саблями, всю как есть кольчугу на нем искромсали. Он одного-то в самом начале, как ссора завязалась, мечом в живот пырнул — тот у печи и помер, ровно собака. Зато те, что остались, гляжу, вот-вот кончат воя. Беда!.. Тут он еще одному полголовы срубил, а третьего я сзади — тыльцом топора по темечку...

— Ай да Куней! — удивился Михалка.

— Ох-хо, — мужик замотал головой. — Наш-то вой тоже дух испустил — шибко его посекли, шибко... Вот и выходит, со всех сторон нам беда. Половец налетел, кричит: дай! Свой налетел: дай!.. Кому дашь, кому не дашь. А не дашь, силой отымут. Долго ль еще поганым лютовать? Иль сами в своем терему не хозяева?

Всеволод промолчал, накинув на плечи шубу, вышел за дверь. Снег у порога ломался и хрустел, небо вызвездило. В морозном воздухе слышалось хрумканье и фырканье лошадей. Выпряженные, они стояли за углом избы у черного стожка. За стожком едва виднелся плетень, за плетнем тянулась низинка, осыпанная лунным блеском, а дальше темнел лес.