Страница 28 из 111
Коварен Святослав, коварен, да поздно очнулся: пока дрался за Киевский стол, Суздальское-то княжество проглядел. Думал: помог молодому Всеволоду, так век ему и ходить по его воле. Ан все по-другому вышло. Теперь один Юрий у него и остался. А если прельстит его Всеволод Новгородом, то ни Новгорода, ни Владимира Святославу уже не видать. Останется только Киев на окраине Руси — один на один с алчными половцами. Да еще Чернигов. Вот тебе и великий стол!..
Всю дорогу до Ярославля Словиша донимал Яруна рассказами о своей жизни. А жизнь у него была опасная и веселая и ни одной меточки-зарубочки на нем не оставила, хоть и дрался он и с булгарами, и с половцами, и с рязанцами, и с новгородцами. Иного косая подстережет в первой же схватке — залетит шальная стрела, и не в него даже пущенная, пробьет грудь, потушит под ребрами жаркий огонек, а другого и сулицей бьют, и копьем колют, и мечом секут — а ему все нипочем.
Ярун, слушая его, согласно кивал головой. Уж ему-то всякого довелось хлебнуть. Уж ему-то ведомо, что лучший заговор от смерти — спины врагу не показывать.
В Ярославле на Которосли они расстались.
— Может, и свидимся во Владимире,— сказал Словиша.
В Ростове Великом он навестил епископа Луку, принял от него благословение. Проезжая по улицам города, приметил, что народу в нем поубавилось, дома по-обветшали, да и церкви словно пообвяли — не было в них былой торжественности и блеска.
Тихо и незаметно отодвигался Ростов на второстепенное место во Владимиро-Суздальской земле.
Лука чувствовал это, понимал он также и то, что власть его простиралась не дальше ремесленного посада. Протопоп Микулица во Владимире был сподвижником князя, и церковь оглядывалась на собор Успения Божьей матери, а не на ростовские епископские палаты. Всеволод давно перестал с ним советоваться и, лишь соблюдая ритуал, если наведывался в дряхлеющую столицу, навещал Луку, справлялся о здоровье, говорил о мирском, не касаясь дел государственных и церковных.
Лука пожаловался Словише на недомогание, на боли в пояснице и бессонницу; они сидели при двух свечах, ели жареного гуся с яблоками, пили квас и кроп — разбавленное водой вино. Прислуживала им пожилая неопрятная женщина с большим, выпирающим животом и усеянным бородавками рыхлым лицом. В глазах ее Словиша не отметил почтения, сам Лука держался с женщиной осторожно и отсылал ее всякий раз, когда гость начинал говорить о делах.
«Совсем, совсем потух владыка»,— подумал Словиша и стал прощаться. Лука дал ему доброго коня, не постеснялся выйти на крыльцо, чтобы проводить гостя.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Лениво пошевеливая поводьями, Давыдка ехал на кологривом рядом с женой своей боярыней Евпракеией, лениво глядел по сторонам, лениво думал о том, как снова потечет в Заборье заведенная давнишним порядком жизнь. Засунув шапку за пояс, чувствуя, как припекает осеннее солнце темечко, он позевывал тайно, чтобы не видела боярыня, незаметно крестил рот и сквозь одолевающую тело приятную дрему слушал скучные рассказы жены об урожае, о поборах, о том, что нынче много меду и еще больше будет пшеницы и что прирезанные к Заборью Боровки приносили бы хороший доход, если бы староста Акумка не был так хитер и прижимист.
С годами Евпраксия стала еще красивее, но уже не волновала Давыдку. Жили они рядом хуже, чем врозь. После того как привез Всеволод молодую жену, трое суток не выходила Евпраксия из терема, а вышла — и не узнать ее: спала с лица, почернела вся, в глазах появился холодный блеск. Понял Давыдка: пустое говорила боярыня, будто без радости ей князь. Любила она его, ох, как любила, а тут вдруг все оборвалось. Но разве Давыдкина в этом вина, разве он сватал за Всеволода асскую княжну Марию?!
Вот она, подневольная жизнь. Давно ли мечтал Давыдка стать хозяином в своем Заборье, давно ли радовался, возводя над Клязьмой веселый боярский терем?! А нынче хоть трава не расти. И от терема того ни гордости ему, ни забавы. Живет в тереме нелюбимая жена, погоняет мужиков, крикливым голосом распоряжается на кухне.
Куда привольнее удалому тысяцкому при Всеволодовом дворе. Куда веселее скакать с княжеским поручением — на север, на юг ли, в дождь ли, или в свирепую жару! Все там свое — погнал коня в галоп, хлебнул упругого ветра — и заботы с плеч долой. И юная княгиня одарит таким взглядом, что хоть сейчас — в самую гущу врагов, под серую тучу стрел, под голубые молнии мечей.
Ехал Давыдка бок о бок с Евпраксией, ехал, жмурясь, глядел на солнышко, а о том не догадывался, что и привольная его жизнь кончается, потому что мучимая ревностью Евпраксия уж пропахала по его судьбе глубокую и роковую борозду.
Не зря донесли Всеволоду о сговоре Давыдки с Кочкарем. Хоть и не упускал он Житобуда, хоть и охотился за ним по рязанским да и по московским лесам, а молва пошла. Поползла молва изворотливой гадюкой, обернулась дворовой девкой Дуняшей, а уж от Дуняши — к жениху ее Валеху, конеюшему великого князя.
Все было. А как было, никто, кроме Евпраксии, да Житобуда, да князя Юрия, толком не знал.
Выполняя наказ Кочкаря, прямехонько от Романа рязанского пробрался Житобуд потайными тропками во Владимир, связался с Юрием, а уж Юрий свел его с Евпраксией.
И сидел он в Давыдкином тереме, пил брагу, обволакивал взглядами, словами путал ее и связывал, в то самое время как мчался Давыдка с дружиной в дождливую ночь, в туман и непогодь, рыская по дорогам в поисках Житобуда.
Сидел Житобуд в Давыдкином тереме и радовался: радовался, что впервые выспится на перине, что, вернувшись в Киев, успокоит великого князя доброй вестью.
Ослепленная бабьей крутой ненавистью к Всеволоду, клятвенно обещала Евпраксия, что Давыдкина тысяча повернет против владимирского князя — пусть только Роман решится, пусть только выступит с ратью. А от Святослава ждут они великой чести.
— Князь наш добр и милостив,— с усмешкой сказал Житобуд.
Ночью он явился в ее ложницу, все так же усмехаясь, грубо взял ее и заснул на боярской постели — большой, волосатый, уродливый...
Утром Евпраксию уже не мучили угрызения совести. В сердце была какая-то неведомая ей доселе торжественность и отрешенность. Теперь она могла все. Она обнимала Житобуда, обсуждала с ним разные подробности, деловито собирала его в дорогу и даже улыбалась.
Ничего этого Давыдка не знал. Не знал он, что и до князя Всеволода дошли неясные и путаные слухи. Еще вчера они встречались в гриднице, Давыдка рассказывал Всеволоду, как напал на след Житобуда в Москве, о разговоре, который подслушал богомаз Зихно, а Всеволод, как всегда, приветливо улыбался, поглаживал бородку и привечал его теплым взглядом.
Потом вошла княгиня, Давыдка поклонился ей и хотел уйти, но Мария остановила его и спросила, не больна ли Евпраксия — уже давно не показывалась она в княжеском терему. Давыдка отметил, как нахмурилось лицо князя, но Всеволод быстро взял себя в руки и просил боярыню принять участие в охоте. Мария кивнула, отвернулась от тысяцкого, и Давыдка вышел из гридницы.
В сенях он столкнулся с меченошей князя Кузьмой Ратьшичем. Немолодой уже, отчаянно храбрый Кузьма вышел из Давыдкиной тысячи — родом он был из Галича, служил Ярославу, потом подался в Смоленск к Рюрику и Давыду Ростиславичам, дрался вместе с ними с половцами, бежал в Чернигов, а оттуда во Владимир. Чем угодил он князю Всеволоду, не знал никто. Не знал этого и Давыдка, ревнуя, испытывал к Рать-шичу неприязнь, Ратьшич чувствовал это и отвечал Давыдке тем же. Но вели они себя так, что со стороны могло показаться, будто это неразлучные друзья. Давыдка при случае старательно нахваливал Ратьшича, Кузьма — Давыдку.