Страница 63 из 111
В дверь просунулось лицо дворского Евсея. Поводя большими, как у летучей мыши, мохнатыми ушами, Евсей строил князю страшные гримасы. Глеб поморщился
и велел дворскому войти. Бояре недовольно переглянулись.
Почтительно покашляв в сторону, Евсей склонился к князю и что-то долго говорил ему. Князь кивал головой, улыбка медленно сползала с его лица и скоро сменилась слезливым выражением: уголки губ опустились, усы повисли, борода обмякла, как полежавший на солнце только что связанный березовый веник.
— Ступай, ступай,— оттолкнул Глеб Евсея.
Дворский вышел.
Подперев голову кулаком, князь долго сидел в неподвижности, словно не замечая подавшихся к нему, тяжело дышащих от нетерпения бояр.
Давно, давно уж висела над Глебом неотвратимость расплаты за содеянное во Владимире. Ясно было: ежели Михалка сядет на стол, ни за что не простит ему похищения иконы Владимирской божьей матери и Борисова священного меча, хранившихся в Успенском соборе и вывезенных в Рязань при содействии Ярополка Глебовыми боярами. «Грядет, грядет !» — думал со страхом Глеб.
И вот свершилось. Дворский сообщил ему о прибытии гонца из Москвы. Гонец привез известие о том, что Михалка со Всеволодом, собрав большое войско, идут через Москву на юг, чтобы сразиться с Рязанью...
2
Отроки купали в Оке коней. Скинув в кустах одежду, парни с веселыми криками и озорным смехом въезжали верхом в воду, подымая вокруг себя серебристые кусты брызг. Лошади довольно фыркали. Вскидывая морды с прижатыми ушами, они заплывали на самую середину реки. Там поток был сильней, животных сносило течением к песчаному мыску, они выбирались на длинную отмель и скакали по берегу, высушивая на теплом ветру промытые мягкой водой пушистые длинные гривы. Нетерпеливо ударяя в бока лошадей босыми пятками, отроки гнали их к студенцу. Зачерпнув из глубины колодца ведро холодной прозрачной воды, они бросали в шапку серебряное кольцо или серьгу и, налив воды, поили из шапок лошадей. Давнее это было поверье — от дедов и прадедов шло: ежели напоить коня через серебро, добрый будет конь, в милости будет у домового, не испортить его дурному человеку, не сглазить.
Лежа на вершине холма над рекой, Ярополк следил за отроками завистливым взглядом: давно уж не купал он своего коня, не поил из шапки через серебро — иссушили его заботы, отравила горькая зависть. Не радовался Ярополк последним яростно-жарким дням уходящего лета, шелесту тучных хлебов, обжигающей прохладе реки, только хмель, один только хмель мог еще ненадолго заглушить его тоску. А после зверел он, выхватывал меч, рубил столы и лавки и падал наземь, катаясь в припадке дикого смеха.
Не верил Ярополк Глебу, хоть и жил у него, хоть и отдался под его защиту. Михалка набрался сил, войско у него большое,— ежели надумает пойти на Рязань, ни за что не устоять Рязани. Ярополком только и сможет тогда откупиться хитрый Глеб.
Лежал Ярополк на холме, сквозь хмельную дрему глядел на реку и вспоминал былое. Молод он еще, а порою кажется — вся жизнь уж прошла, осталась позади в сером вязком тумане. А ведь было, было такое время, когда не думал он ни о Суздале, ни о Владимире, ни о Рязани, когда еще здоров и силен был князь Андрей, прозванный Боголюбским, когда посылал сказать он недругам, повинным в смерти брата его Глеба, великого князя киевского: «Выдайте мне убийц— Григория Хотовича, Степанца и Олексу Святославича — это враги всем нам, они уморили брата моего Глеба». Было такое время. И когда те отказали Андрею, когда не выдали ему своих бояр, повелел он Роману ступать вон из Киева, Давыдку — из Вышгорода, Мстиславу — из Белгорода и отдал киевский высокий стол брату своему Михалке. Михалка сидел в Торческе и послал вместо себя в Киев Всеволода с Ярополком Ростилавичем. С хлебом-солью, хоругвями и церковным пеньем встречали их киевляне, целовали Юрьевичу крест, открывали погреба и медуши, поили Всеволодовых и Ярополковых дружинников брагой. Хоть и приходился Ярополк Всеволоду племянником, а были они почти одногодки — оба молодые, красивые, смелые. Но не тогда ли уже позавидовал юному киевскому князю Ярополк? Не тогда ли?..
Длинными вечерами сиживали они в княжеском терему, и Всеволод, покачиваясь на лавке, рассказывал Ярополку о Царьграде, о дворе императора Мануила, дяди его матери, о византийских обычаях, о путешествии своем на север, в земли, принадлежащие могущественному императору германцев Фридриху Барбароссе. Многое понял в изгнании Всеволод и мыслей своих от Ярополка не таил:
— У князей да бояр воли хоть отбавляй. Свое же друг у друга рвут, зазывают половцев на русскую землю.
Завидовал Ярополк молодому князю, люто завидовал, потому и промолчал, зная о заговоре: впустили ночью изменники в Киев Рюрика, схватили Всеволода, Ярополка, всех бояр и бросили в поруб...
Или кто сказал, или Всеволод сам догадался, но поставила их друг против друга ненависть, как двух смертельных врагов. Много воды утекло в медленных русских реках с тех пор, а все так и стоят по две стороны невидимого рубежа два молодых князя — Всеволод и Ярополк.
Неуютно стало Ярополку от известия, доставленного гонцом из Москвы.
А ведь все могло бы быть совсем иначе. Во многом виноват Мстислав. Если бы он не спешил, если бы дождался Ярополка, шедшего от самой Москвы по пятам за Михалковой ратью, если бы они объединились, не они, а Юрьевичи бежали бы с Болохова поля. И Мстислава, и его, Ярополка, сгубило Мстиславово честолюбие. Захотелось Мстиславу владимирского стола, думал уютно устроиться в Ростове, а теперь клянчит милостыньку у новгородцев. Ежели хорошо поклянчит, сжалятся — примут к себе князем. Да только в Новгороде княжить честь невелика. Не князь — Боярский совет правит городом. Как решит Боярский совет, так поступит и князь. Без дозволения — ни казнить, ни миловать, ни меду испить...
Горько думал Ярополк, зло думал не только о врагах, но и о брате своем Мстиславе. Однако втайне завидовал ему: худо ли, бедно ли, а Мстислав при месте. Ярополк же у зятя своего, князя Глеба, хуже приблудной собачонки: захотят — пнут, захотят — приласкают. Даже сестру Ярополкову, жену свою Радиславу, отослал Глеб в загородную усадьбу, чтобы не допустить встречи с братом. Обложил Глеб Ярополка в Рязани, как выжлятники на охоте обкладывают медведя в берлоге злыми собаками. Один у Ярополка путь стряхнуть с плеч своих волкодавов: не нынче завтра, а возвращать себе владимирский стол. Без владимирского стола не жить Ярополку, без Владимира — хоть в монастырь...
От рязанского посада к перевозу спускались тяжело груженные возы. Зарев — последний летний месяц. В селах уже защипывают горох, пашут под озими, заламывают в ульях соты, отделывают овины.
Ехали мужики за Оку по своему, по мужицкому делу. Сонные лошади понуро тащили возы. И снова Ярополку защемило сердце: доколе же праздно сидеть ему, ждать приглашения от строптивого Глеба?! Или сам он не княжеского семени? Или не знатного рода?.. И со злорадством припомнил: недавно, совеем недавно Глеб слал к нему во Владимир посла за послом, все выспрашивал, выведывал: не прогневил ли чем дорогого шурина?
Видел в нем Глеб в ту пору не удельного — старшего князя. Боялся силы, понимал: Рязань с Владимиром не потягается, Рязани за Владимир крепко держаться надо. А он-то, он-то — Ярополк!.. Несмышлен еще тогда был, доверчив, поддался Глебовым уговорам. Нашептывал Глеб устами любимой Ярополковой сестры Радиславы: схорони у меня икону Владимирской божьей матери, спрячь у меня и Борисов чудесный меч. В смуте-то да неразберихе как бы не растащили холопы. А сядешь прочно на владимирском столе — вернешь в свою церковь Успения. Так и послушался Ярополк Радиславу: свезли дружинники в Рязань икону, украшенную золотом и дорогими каменьями, свезли Борисов меч, вернулись хмурые. А следующим же утром поползли по городу недобрые слухи. Горожане говорили: жаден наш князь, чужой он нам; ныне отвез в Рязань икону, завтра править будет из Рязани, а зять его, Глеб, обдерет Владимир как липку...