Богатырское поле

Кликнул князь отрока, велел взять в обозе две шубы, стелить ему на воле.

Расторопный парень отыскал на задах копешку свежего сена, вырыл гнездышко, заботливо поддерживая Михалку под локоть, помог спуститься с крыльца. Возле копешки стояли кони, хрумкали траву. Рядом с ними было тепло и спокойно.

Опустившись на шубы, Михалка ненадолго задремал. Сон был легким, как утренний ветерок; зудели комары, и князь поминутно открывал глаза.

Сквозь полуприкрытые веки он видел угол терема, слабо освещенное факелом крыльцо и сидящего на приступке недреманного отрока.

Верные люди, всюду окружали князя — дома, в походе и на пиру. Многие из них погибли и готовы были погибнуть за Михалку. Так было.. Так будет всегда. Князь ценил верных людей, не был жаден — щедро раздаривал им военную добычу. Сейчас, когда осуществлялось задуманное, были они ему еще нужнее. Полдела — войти в Золотые ворота. Ярополк еще не разбит, а за Ярополком — зять его, Глеб Рязанский, да и на Святослава Черниговского положившись, гляди, не зевай: ему — что Юрьевичи, что Ростиславичи. Сегодня помог одним, завтра поможет другим. Ослабнут те и другие — тверже станет его, Святославова, рука. А рука у него длинная — давно уже протянулась к Киеву. Сидит Святослав в Чернигове, кряхтит, будто век доживает, а сам глядит коршуном, взорами уперся в Приднепровье.

Плавно текущие мысли оборвал быстрый шепот: кто-то требовал допустить его к князю. В позднем госте Михалка признал протопопа Микулицу, слабым голосом окликнул его. Протопоп подошел к копне, низким поклоном приветствовал лежащего на сене князя.

— Не спится, княже?

— До сна ли,— откликнулся Михалка.— А ты почто не на пиру? Никак, и тебя, Микулица, точат недобрые мысли?

— Дуб крепок множеством корней, князь,— загадочно ответил протопоп,— так и град наш крепок твоею державою.

— Не пойму я тебя что-то,— сказал Михалка.

— А и понимать тут нечего. Женам главы мужи, а мужам — князь, а князьям — бог...

— Уж не ты ли, Микулица? — спросил Михалка.

— Я не бог,— усмехнулся протопоп.— Добросердечен ты очень и мягок, князь... А чем укреплять будешь власть свою? Медами бояр потчевать? Сладкими речами слух боярский услаждать?.!

— Прикажешь головы рубить? — сухо проговорил князь.

Голос Микулицы взволнованно задрожал:

— Ты о чем?.. Почто гневишься? Запомни, князь: никто не может, не оперив стрелы, прямо стрелять, а леностью добыть себе чести. Зла бегаючи, добра не постигнуть; горести дымные не терпев, тепла не видати. Злато бо искушается огнем, а человек напастями...

— Знаю,— оборвал его Михалка. Верил он протопопу. Понимал, правду говорит Микулица. Далеко глядит, широко видит, даже страшно становится: будто по книге читает его, Михалковы, мысли. Верой и правдой будет служить ему Микулица. Да и только ли служить? Не мудрого ли советчика обретет Михалка в протопопе вместе с его нелегкой дружбой?

— Конь тучен, яко враг, сапает на господина своего,— шептал Микулица.— Тако и боярин, богат и силен, замышляет на князя зло. Уйми бояр, князь.

— Чудно говоришь ты, Микулица,— оборвал его Михалка.— Бояр слушаться не велишь, а сам даешь советы. Тебя ли мне слушаться, протопоп?..

Микулица осекся и замолчал. Михалка жевал терпкую травинку. «А ведь прав протопоп,— думал он,— Того и гляди, бояре снова окажутся наверху...» Тревожная мысль мелькнула и погасла. Погасила ее тягучая боль, внезапно пронзившая грудь.

«Теперь недолго уж»,— почему-то с успокоением подумал Михалка.

Очнувшись, он увидел над собой бледное лицо, встревоженные глаза протопопа.

— Что с тобой, князь?

— Нутро горит,— спекшимися губами прошелестел Михалка. Приступ сухого зловещего кашля скрутил его на копне.

— Эй, слуги! — закричал Микулица.

Лицо князя даже в свете факелов было исчерна-синим.

Слуги приподняли его вместе с шубой, осторожно внесли по лестнице в ложницу. С кухни прибежали девки с холодным квасом. От кваса князю стало еще хуже. Он потерял сознание, в бреду звал Всеволода...

В тереме всюду горели свечи, по переходам двигались люди, шепотом переговаривались друг с другом. Перед рассветом Михалке полегчало.

С неспокойным сердцем возвращался Микулица от князя; шел, время от времени останавливаясь возле костров, вокруг которых лежали подвыпившие вои. «Не сожгли бы города»,— с тревогой подумал протопоп. На его веку пожары три раза уносили по ветру владимирские посады...

Смутно было на душе у Микулицы. Всякое приходило па ум. Но ничто не могло заслонить немощного, корчащегося на копне Михалки. Болью ударяло в сердце: «Устоит ли князь? Удержит ли владимирский стол? Справится ли?..»

15

— Раз, два — взяли! Взяли! Е-еще взяли!..

Напружинив смуглые спины, гребцы дружно опускали весла в золотистую быструю воду. Лодии шли по Клязьме против течения — от Боголюбова к Владимиру. Далеко позади — белой лебедью на зеленом пойменном лугу — осталась церковь Покрова на Нерли, справа уходили за поворот вставшие над высоким валом стены княжеского замка, черные избы посада, и вот засиял Никитке в глаза золотой купол Успения божьей матери. Встали гости, встали гребцы, скинув шапки, перекрестились.

Посветлели у мужиков лица, синим светом налились глаза: большой путь позади, а впереди — заслуженный отдых, жаркая баня, сытное угощенье. Хорошо из гостьбы возвращаться домой, труднее из дому уходить в гостьбу. Всякое случается в пути, иной гость так и не донесет ног до родного порога. Ну, а уж коли вернулся, тут и пир горой. Жди, женка!..

Через два-три поворота широко раздалась клязьменская пойма: слева — зелень лугов, лес вдали; справа — крутой берег с белыми, будто подтаявший снег, глыбами церквей. А с холма к воде, вкривь и вкось, протянулись утонувшие в садах улочки. На воде у крайних изб, ниж

ними венцами упершихся в реку, будто быки на водопое,— тяжелые бревенчатые плоты; к плотам привязанные, покачиваются на редкой волне большие и малые суда — с парусами и без парусов.

Лодия тут и там поклевала плот, прибилась кое-как в самом конце пристани. Гребцы и гости шумной толпой высыпали на берег. На берегу гуляли хмельные мужики, черпали мед из бочки.

— Чему радуетесь? — спрашивали удивленные гости.— И не праздник ноне. Аль князьям чем угодили, получили по гривне?

— Ростиславичей прогнали,— говорили мужики.— Оттого и праздник.

Локтем прижимая к боку суму с булгарскими гостинцами, Никитка ходко зашагал в гору. Мамук едва поспевал за ним. Пересекли черемуховый лог, поднялись к стене поодаль от Серебряных ворот. В стене зубчато щерился крутой лаз, прикрытый кое-где кустистыми сочными лопухами.

— Полезай за мной,— позвал Никитка спутника.

По ту сторону стены бежала в глубь посада тихая улочка, поросшая мягкой гусиной травой. Отсюда рукой подать до Медных. Распрощавшись с Никиткой, Мамук поспешил к Канору.

Во дворе Левонтия под забором часто почмокивал топор. У Никитки сердце заходилось под рубахой; он даже руку приложил к груди, пытаясь унять его: не тут-то было.

— Кого господь принес? — откликнулся на стук знакомый голос Левонтия. Дверца в воротах откинулась.— Ники-итка! — радостно взмахнул длинными руками камнесечец.— Антонина, Никитка вернулся! — крикнул он осевшим голосом, поворачиваясь к крыльцу, на котором

стояла дочь с полосатым домотканым половичком в руке.— А похудел-то как,— говорил Левонтий, прижимаясь щекой к Никиткиному плечу.

Дрожащими руками Антонина повесила половичок па перильца, подошла степенно, сдерживая так и прущую из нее радость, поклонилась Никитке в пояс. Никитка тоже поклонился Антонине. На щеках у Левонтиевой дочери растекался румянец.

Тут с лестницы кувырком скатился радостно взвизгивающий ком, подпрыгнул и повис у Никитки на шее.

— Никак, Маркуха? — обрадованно прижал Никитка к груди повзрослевшего мальчонку.— Маркуха, а я тебе гостинцы привез...

Маркуха вздрагивал всем телом и еще крепче , прижимался к Никитке, будто боялся, что вот отпустит его от себя — и уедет Никитка снова за тридевять земель.