Страница 46 из 111
— Никак, здесь и прошли,— сказал он, садясь на коня.— Потише бы надо...
Дальше ехали молча. Скоро сквозь неразборчивый шорох листвы долетели нанесенные порывом ветра голоса...
Калики отдыхали на краю небольшого озерца. Хорошо их было видно с другого берега: мужики таскали из лесу хворост для костра, бабы полоскали белье. Радку показалось, что он узнал в толпе Аленку.
Рядом с ним, таясь в густом орешнике, Карп нетерпеливо поигрывал шелепугой.
— Скоро ли?
— Скоро...
Осторожно, не горяча коней, обошли озерцо с надветренной стороны, остановились в березнячке рядом с разбойным привалом. Калики уже разложили костер, запалили его, столпились у молодого огня. По тому, как подобострастно обращались мужики к одному из своих, Радко понял: это и есть атаман. Запомнил в лицо и, отвернувшись, стал шарить глазами среди баб. С атаманом у Радка были свои счеты — за Вольгу. Но с этим потом. Перво-наперво нужно вызволять Аленку.
Среди баб Аленки не было. Разглядел ее Радко на другом конце привала, где возле дуба в единой куче был свален всякий хлам: сумы, лапти, сермяги. Больно кольнуло скомороха в сердце: да что же это сделал с нею тать?..
Хрустнула ветка под копытом нетерпеливого Сидорова коня. Насторожились калики. Тут уж не зевай — ударил Радко пятками в худые бока своей лошаденки, выскочил на поляну.
— Э-ге-ей! — зашелся криком Карп, размахивая шелепугой.
Испугались калики, рассыпались кто куда. Только атаман, Нерадец, не сбежал — выхватил из костра горящую головню, ткнул ее в морду скакавшего прямо на него Карпова коня. Заржал Карпов конь, вскинулся, чуть не выбросил седока. Но Радко уже был рядом, ногой ударил атамана в грудь. Вскрикнул Нерадец, упав, покатился к озеру.
Пока мужики расправлялись с каликами, Аленка не сразу опомнилась. Потом словно свет пролился на ее лицо — вскочила, бросилась к скомороху:
— Радко!
А скоморох тут как тут, сильной рукой схватил девушку за талию, одним махом бросил впереди седла.
Тут, очухавшись, Нерадец выполз из-под глинистого берега, замахал руками, преграждая Радку дорогу к лесу.
— А, леший! — выругался Карп. Добрый был у него конь, а Нерадец подпалил ему морду. Вот и обрушил Карп шелепугу свою в сердцах на покатые плечи атамана. Взвыл атаман, присел. Лег на землю, забился в судорогах.
Передав Аленку Сидору, Радко спешился. Спешились и Карп с Алехой. Обступили лежащего на земле атамана.
— Вставай,— сказал Радко.— Ну, вставай давай, поворачивайся.
Злые глаза блеснули под ресницами Нерадца. Поднялся он, пошатываясь, стал гнусить:
— Почто бьете? Божьи люди мы — не воры...
— Молчи, божий человек! — остановил его Радко.— Монахов в Суждале сек — о боге думал?..
Отступился от него Нерадец, побелел:
— Чур, чур меня!
— А над Вольгой глумились — тоже о боге думали?
Сгреб Радко Нерадца за шиворот, другой рукой крепко ухватил за порты, приподнял над собой и бросил оземь.
Перекрестился скоморох, сплюнул, не стал даже глядеть: жив еще или кончился атаман.
Мужики устало сели на коней.
5
Огнищанина московского Петряту князь Юрий велел казнить, дочерей его вверил попу Пафнутию:
— Не обижай сирот, отче. Девки тут ни при чем.
Вечером в Москву вступило Михалково войско, Всеволод — впереди на горячем коне. Ослабевшего Михалку бережно внесли в избу, уложили на постланные в три ряда медвежьи шубы. Поскакали по окрестностям гонцы — искать князю лекаря. Привезли из лесов старушку. Нос крючком, глаза навыкате. Всеволод сказал:
— Не боись, худа тебе не учиним. А брата моего исцели.
Знахарка кланялась поясно Всеволоду, Юрию, дружинникам и боярам, стучала клюкой:ведьма,да и только.Привезла она с собою всю свою нечистую кухню: белокудренник черный, лягушечник, бруслину, змей-траву, могильник и горлюху, привезла и бесовские чаши и ступы толочь траву, готовить лекарственные навары. Вздула зелейница огонь в печи; поднося к носу пучки трав, скрипучим голосом приговаривала:
— А вот зубник, батюшка, от крови, а жабник от ран, и заячья капустка тож от ран хороша. А волчье лыко — от змеиных укусов...
Михалке намешала в чаше лихорадочника, мяты и дягиля, добавила кошачьего корня, высыпала крошево в горнец, залила горячей водой. Пока варево доходило в горнце, натерла князю грудь медвежьим салом.
— А теперь спи, батюшка, к вечеру полегчает,— сказала она, когда князь выпил горький настой.
Укутала его шубой, сложив руки на животе, наказала Всеволоду:
— Чтобы травка силу возымела, князя не будить.
Старухе принесли в светелку брашно и питье, но обратно в лес не повезли, наказали быть при Михалке до полного его выздоровления.
Запричитала было зелейница, но Всеволод так глянул на нее, что у старой сердце укатилось в пятки.
А Давыдке велел молодой князь собрать московлян перед крыльцом огнищаниновой избы.
— Не ладно живете, московляне,— сказал он с крыльца собравшимся.— Не в ту сторону глядите. Брат мой Андрей шел к вам с добром, а вы платите ему черной неблагодарностью. Врагов Андреевых привечаете... Не о том говорю, что Кучковичи перед нами в неоплатном долгу, а о том, что и ныне на князя руку заносите... Вот мое слово: идем мы на Владимир суд чинить. Ежели грехи свои искупить хотите, собирайте войско. Пойдем на Ростиславичей сообща.
Понуро слушали князя московляне, морщили лбы. Овчух сказал соседу:
— Оно, конечно, так. Да вот урожай-то...
— Совсем земля оскудела,— шептались мужики.
Всеволод будто подслушал их речи. Выждав, пока уляжется гул, пообещал:
— А за то даруем вам гривну на брата. Верьте мне, мужики.
— Дай, князь, подумать! — просили из толпы.— Мы ведь ничего. Мы супротив вас никогда не шли. Да вот ведь какое дело: а что, ежели и ноне, как в прошлом году, повернут вас Ростиславичи?.. Вы в Чернигов али там в Новугород убегнете, а нам каково?..
— Не повернут нас Ростиславичи, не бывать тому,— твердо сказал Всеволод.
Говорил он — будто совет держал с московлянами, а сам уж дружинникам наказал за мужиками в оба приглядывать. Речи речами — так уж повелось на Руси, так и отцы и деды поступали. Но Всеволоду порядок такой всегда был не по душе. Московлян он уговаривать не станет. Не пойдут с ним по доброй воле — заставит силой. «Свесив руки, снопа не обмолотишь,— неприязненно подумал он.— Разленились, хари отъели на окраине...»
Мужики, оно ясно, тоже не простаки. Упирались для виду, цену себе набивали. Но каждый знал: в лес от Князевых тиунов не уйдешь, хозяйство не бросишь.
— Зря ты, стрый, с мужиками совет держишь,— шепнул Всеволоду Юрий,— Какие из них ратники? Не ровен час, дойдет до брани, разбегутся по избам.
Всеволод усмехнулся, положил руку на крестовину меча:
— Не разбегутся.
Мужикам ласково сказал:
— И еще дарую вам двадцать бочек меду, а к меду брашна. Вот задаток — остальное получите после похода.
В толпе одобрительно загудели, послышались голоса:
— Ай да князь!
— Так бы сразу и говорил. Пойдем на Ростиславичей!
Мед мужикам поставили из огнищаниновых погребов.Тиун добавил. Пять бочек Всеволод выделил из своих припасов. Народ на площади все прибывал. Вместе с посадскими пировала и княжеская дружина. Князья тоже не стали прятаться за частокол, пили на площади: перед из
бой огнищанина Петряты постлали ковер, принесли столы и лавки, составили вместе. Тут и там зачадили костры.
Поспел на пир и Радко с медведем, с Карпушей и Маркелом. Аленка тоже пришла посмотреть, как веселится народ. Глядя на пьяных мужиков, со слабой надеждой думала: а что, как и Давыдка здесь?
Накануне вечером за скудным ужином в избе Овчуха Радко предложил ей податься с ним вместе в Новгород.
— Одну тебя отпустить во Владимир не могу,— сказал он.— Много злых людей нынче бродит по дорогам да по лесам. Не дойдешь. А с нами тебе и тепло будет, и сытно. В беде подсоблю. Не брошу...