Страница 132 из 153
Разумеется, с такой системой ничего нельзя поделать "содержательными" методами, прямым выступлением в жизни, в философии, в искусстве. Усилия должны быть направлены на критику самой основы системы – так сказать, иллюзорной "формально-онтологической" видимости ее существования, на критику "позитивно-существующего" и на построение такого отрицания, которое не смогла бы уже ассимилировать машина существующего. Очевидно, что все эти задачи – теоретические, умозрительные; очевидно, что по своей сути они сводятся к поискам некоего абсолюта отрицания – чудодейственного философского средства, которое разбивало бы позитивные оковы существующего. Создание "Негативной диалектики" было, видимо, революционным действием Адорно!
Онтология отрицания была у Адорно одним фокусом, в котором собиралась и отрицалась бессмысленность смысла "существующего", т.е. расширенных до некоего бытия наоборот противоречий современного общества; другой сферой, другим фокусом, в котором собирались и негативно отражались общественные антагонизмы, было для Адорно искусство. Экспериментальным полем поисков негативного абсолюта была прежде всего музыка.
Сфера искусства была для теоретиков франкфуртской школы тем "слоем" действительности, в котором созерцательный импульс находил уже художественно препарированный для себя материал жизни. Экономический и социологический субстрат искусства в современном обществе – это, в терминологии школы, "индустрия культуры", машина в машине, лжесистема, которая лжет тем, "что беспрестанно повторяет, подтверждает и укрепляет простое наличное бытие – то, во что превратил людей исторический ход дел в этом мире"[13].
"Индустрия культуры", система товарных отношений в сфере "благ культуры", глубоко враждебна искусству уже потому, что, согласно Адорно, все искусства имеют одно общее между собой: они сходятся в отрицании: "0ни отлетают от эмпирической реальности, они тяготеют к образованию сферы, качественно противоположной этой эмпирической реальности"[14].
Вот эта арена действий, где внутренняя (вечная?) сущность искусства вступает в спор с индустрией культуры как машиной в машине современного общества, и есть для Адорно центральный участок борьбы с этим обществом вообще. Задача: как вызволить потенцию отрицания из-под гнета индустрии культуры и ложной идеологии?[15] Для Адорно этот вопрос был не отвлеченно-теоретическим, но жизненно-важным, и этот, казалось бы, частный вопрос стал для него поистине универсальной проблемой. Отсюда центральное место в его теории – социологии искусства и прежде всего музыки, как динамического, развертывающегося во времени искусства[16]. Решить свой вопрос Адорно, однако, не удалось, и чем дальше, тем больше он запутывался в апориях своих теоретических посылок. Решение вопроса на практике свелось к попыткам совместить свои теоретические постулаты с тенденциями современного искусства на Западе. В результате решение столь важного теоретического вопроса свелось к маневрированию, когда Адорно отставал от разных течений современной музыки или теоретически обгонял их. "Свобода музыки для отрицания" – этот адорновский лозунг (как бы словесно он ни выражался) был тесно связан с судьбами современной музыки.
В своих лекциях по введению в социологию музыки (начало 60-х годов) Адорно говорил: "Все, что функционирует, заменимо; незаменимо только то, у чего нет никакой функции, ни к чему не пригодное"[17].
Свобода музыки от прагматических целей освобождает музыку для ее внутреннего духовного смысла, тем не менее даже и такая музыка, которая отрицает общественную машину тем, что не хочет делать то же, что и общество, играть в те же игры, в которые играет оно, – тем не менее и эта музыка – переосмысленное "искусство для искусства" – захватывается и эксплуатируется этим обществом, товарным обществом, "которое все духовное подводит под рубрику потребительских товаров"[18].
"Если функция музыки действительно совпадает с идеологической тенденцией общества в целом, – говорил Адорно в тех же лекциях, – то невозможно представить себе, чтобы его дух, как и дух государственной власти, и дух самих людей, мог потерпеть музыку в какой-либо иной функции. Посредством бесчисленных опосредований, прежде всего экономических интересов, любому будет раз и навсегда доказано, что и впредь все останется по-старому. (…) Кто хочет посредством своего собственного аппарата чувств убедиться в том, что такое общество, тот может на примере музыки поучиться, как – неведомо, с помощью каких опосредующих механизмов и часто без чьей-либо воли – дурное пробивает себе дорогу там, где ему противостоит конкретное знание лучшего, и как бессильно всякое сознание лучшего, и как бессильно вообще всякое сознание, если поддерживают его одни только доводы разума"[19].
Здесь Адорно совершенно не надеется на внутреннюю силу самого искусства – спасения можно ждать только от теоретической, правильно выбранной позиции просветителя и просвещенного человека. Выход – в самовоспитании, в личном самоусовершенствовании и просвещении, хотя и это – малоутешительный вариант: "Единственно, что можно сделать, не слишком обольщаясь успехом, – это высказать свое знание" – и: "употребить все силы на то, чтобы идеологическое потребление музыки заменялось компетентным и сознательным к ней отношением"[20].
"Музыкальной идеологии можно противопоставить только одно – немногие модели верного отношения к музыке и модели самой музыки, которая могла бы быть иной"[21].
Вот этой музыки – как возможности своего "инобытия" – искал Адорно долгие годы; в этой музыке он так или иначе надеялся обрести свой негативный абсолют о надежде: "Надежда, которая вырывается из лап реальности, отрицая ее, – это единственная форма, в которой является истина"[22].
Борьба с позитивностью в музыке
У нас долгое время представляли Адорно теоретиком авангарда, апологетом модернизма; представление такое отвлеченно, а потому и неверно. Адорно отнюдь не был апологетом всякого модернизма в искусстве и тем более он не был теоретиком той додекафонной музыки, само название которой в течение многих лет нарушало спокойный сон музыковедов. Напротив, Адорно был прямым противником додекафонного и сериального методов композиции, его возражения против этих методов коренились в его эстетических убеждениях и художественных привычках, но подкреплялись также и теоретически, хотя теоретические аргументы Адорно и были отвлеченными и формальными, а весьма и часто также половинчатыми и уступчивыми. В период моды на "додекафонию" Адорно резко разошелся с людьми, старавшимися подвести под этот метод композиции идейную базу, и фанатическими приверженцами метода не без основания был зачислен в консерваторы и ретрограды. Однако расхождение Адорно с авангардистами не было все же принципиальным; мода на "сухую" додекафонию и "скупой" пуантилизм довольно быстро прошла, видимость идейного единства авангарда на общей технологической основе распалась, наступила пора всевозможных экспериментов, идейных блужданий, беспочвенных упражнений, заигрываний с абсурдом; во всем этом было гораздо меньше принципиальности и даже смысла, чем в додекафонных этюдах с их математичностью и видимостью строго-логического композиционного метода (реальный эффект которого нередко был равен нулю). Но вот именно тогда, когда пора единства осталась позади, Адорно которого никто, конечно, не отлучал всерьез от современной музыки и авангардистской эстетики, мог по-настоящему подключиться к новейшему развитию музыки, мог даже попытаться теоретически обогнать его и повлиять на него идейно. Диалектика развития искусства выразилась, однако, в том, что Адорно "догнал" авангард тогда, когда в музыке уже все было возможно, когда самые "передовые" из авангардистов уже до конца разломали традиционную идею "произведения искусства", Адорно вновь влиял на авангард тогда, когда искусство в руках авангардистов дошло до полного саморазрушения. Этот нигилизм в художественной практике совпал с нигилистическим аспектом самой философии Адорно. Подхваченный Адорно лозунг "информальной музыки" был опытом построения "отрицания" (в адорновском понимании), т.е. построения некоего бесконечно открытого отрицания, не приходящего ни к какой позитивности.