Революция

Я распахиваю дверь и захожу в дом. Молчание.

В этом нет ничего необычного, но зачем-то повсюду включен свет.

— Почему так ярко? — бормочу я. И снова зову: — Мама?

Со стороны гостиной раздаются шаги. Четкие и быстрые.

— Где ты была?

Я застываю как вкопанная.

Тот же голос и те же слова я услышала, когда погиб Трумен. Но тогда это был крик. Один и тот же вопрос — снова и снова.

— О, привет, пап. Сколько лет, сколько зим. Как там дела в мире макромолекул?

— Где ты была?

— На вечеринке у Гудов.

— У Гудов? Господи. Анди, ты же не встречаешься с Ником?

— Нет.

— Какое счастье.

— Я встречаюсь с Рупертом.

Он мрачнеет.

— Это, по-твоему, смешно? Что ж ты все время такая…

Дрянь? Хамка? Тогда понятно, почему мы стоим сейчас в пяти шагах друг от друга — не обнимаемся, не здороваемся, не спрашиваем, как дела, хотя не виделись уже четыре месяца. А все потому, что я дрянь, а не потому, что мы друг друга ненавидим.

— …такая язва! Твое поведение неприемлемо! Почему ты мне не позвонила и не рассказала?

— Про вечеринку у Ника?..

— Про школу! Про твои оценки. Про картины. Про мать. Почему ты ничего о ней не говорила?

Я пугаюсь.

— Что случилось? Где она? Она знает, что ты здесь?

Мне страшно, что он ее расстроил. Он это умеет. Я бросаюсь в гостиную. К моему облегчению, она сидит и пишет картину. Просто пишет картину.

— Привет, мам, — говорю я. — Ты голодная? Хочешь мюсли?

Она качает головой.

— Пап! Мюсли?

— Нет, я…

— Могу тост поджарить.

— Я хочу услышать объяснение вот этому! — кричит он, обводя комнату рукой.

— Это картины. Мама у нас художница, ты что, забыл?

Он медленно поворачивается вокруг своей оси.

— Здесь все стены увешаны картинами. Сплошняком.

Это правда. Она уже начала приколачивать их к потолку.

— Около двух сотен, не меньше, — говорит он. — И на каждой Трумен. Давно это с ней?

— Не знаю. Несколько месяцев.

— Месяцев?!

— Слушай, ей так лучше. Когда она пишет, она не плачет, и не кричит, и не крушит все вокруг, понимаешь? Что тебе вообще нужно, пап? Ты зачем приехал?

Он переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит молча и растерянно.

— Мне пришло письмо из твоей школы. Я хотел с тобой о нем поговорить. Двадцать раз звонил. Никто не брал трубку. Я оставлял сообщения, ты не перезванивала. Пришлось садиться на самолет. Мисс Бизмайер жалуется, у тебя непроходные баллы по всем предметам. Ты на грани отчисления. Что происходит, Анди? Ты пьешь свои таблетки?

— Да, я пью свои таблетки, и, чисто ради справедливости, — у меня не по всем предметам непроходные баллы. По музыке с оценками полный порядок. Бизи, конечно же, об этом не сообщила?

Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.

— Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.

— И по музыке.

— Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.

Я в изумлении смотрю на него.

— Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?

Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.

Наконец он произносит:

— Черт побери, Анди, Трумена больше нет.

— Я в курсе.

— Ты должна его отпустить.

— Совсем как ты, да? Новая жизнь — и никаких сожалений.

— Твой брат умер. Он умер, а не ты!

— Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.

Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.

— Господи, что мне теперь делать? — глухо спрашивает он.

Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит. И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.

Отец опускает руки и спрашивает:

— Когда начинаются каникулы?

— Сегодня.

— А когда назад в школу?

— Пятого.

Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.

— Отлично, — заключает он, — все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.

— Мы это уже проходили. Ничего хорошего. Твоя Минна меня терпеть не может.

— Я говорю про Париж. Я лечу туда в понедельник из Бостона. По работе. Если, конечно, авиакомпания не объявит забастовку, они всю неделю грозятся. Я собираюсь остановиться у Джи. У них с Лили новый дом, там куча места. Так что поедешь со мной.

Я смеюсь ему в лицо.

— Никуда я не поеду.

— Это не обсуждается, Анди. Ты едешь в Париж, берешь с собой ноутбук. Мы проведем там три недели. Как раз достаточно времени, чтобы составить черновик выпускной работы.

— Ты ничего не забываешь? А как же мама? Что, мы просто бросим ее тут одну?

— Твоя мать ложится в клинику, — сообщает он мне.

Я смотрю на него и не нахожу слов.

— Я позвонил доктору Беккеру, как только приехал. Он устроит ее в «Арчер-Ранд». Это хорошая клиника. У них эффективная программа реабилитации. Можешь собрать ее вещи? Я повезу ее завтра с утра…

— Зачем? Зачем это надо?! — Я не на шутку злюсь. — Ты никогда не приезжал, когда был нужен. А теперь ты не нужен, и — здравствуйте! Знаешь что, тебя никто не звал. Мы прекрасно справляемся. У нас все хорошо. У нас без тебя всегда все было хорошо.

— Хорошо? — Он тоже начинает злиться. — Ты это называешь хорошо? Дом превратился в помойку. Твоя мать повредилась умом. Тебя исключают из школы. Ничего нет хорошего, Анди. Ничего!

— Я никуда не поеду. Делай что хочешь.

Я хватаю рюкзак и направляюсь к выходу.

— Куда ты? Анди! Анди, я с тобой разговариваю!..

Из гостиной раздается грохот.

— Марианна! Что случилось? — кричит отец и бежит в гостиную.

— Я не поеду в Париж! — говорю я, захлопывая за собой дверь. — И вообще никуда с тобой не поеду. Никогда.

9

На бруклинских улицах холодно.

Я стою на углу Крэнберри и Генри.

В витрине гастронома светится толстый неоновый Санта. Под его лыбящейся рожей моргают буквы: «Хо! Хо! Хо!»

Гастроном закрыт. Фалафельная тоже. В окне соседней химчистки — часы, показывающие время в разных городах мира. Они сообщают мне, что в Лондоне 5:35 утра, а в Праге 6:35.

Мне нужно куда-то зайти, иначе я замерзну насмерть. Забыла надеть куртку. Я дышу на пальцы и обхватываю себя руками. На миг представляю, как хорошо было бы вернуться домой, развести огонь в камине, сделать какао, а потом сесть и поговорить с родителями. Обо всем.

Неоновый Санта отвечает мне: «Хо! Хо! Хо!»

Я снова смотрю на часы. В Рейкьявике 5:36 утра. В Эр-Рияде — 8:36. Эр-Рияд… Интересно, воскресенье — рабочий день в Саудовской Аравии? Если да, значит, король Абдулла уже проснулся и Виджей Гупта будет до него дозваниваться.

Я направляюсь на Хикс-стрит. Дом 32 — невысокий, со статуей бога Ганеши у крыльца. В окнах темно, только на втором этаже горит свет. Там Виджей. У него на голове наушники. Я нашариваю в кармане несколько монеток и кидаю в стекло. Одна попадает.

Виджей подходит к окну и машет мне. Пару минут спустя открывается дверь. Он говорит, что дозвонился до Кабула и как раз ждет на линии.

В коридоре темно, но свет мы не зажигаем. Я поднимаюсь следом за ним по лестнице. В его комнате пожароопасность зашкаливает. Шагу нельзя ступить, не потоптавшись по номерам «Экономиста» или «Нью рипаблик». На его ноутбуке включен канал «Аль-Джазира», на большом компьютере — «Би-би-си». Виджей — единственный известный мне человек, которому интересен весь этот дурацкий мир целиком.

Я плюхаюсь на его кровать и натягиваю на себя одеяло. Он ставит на подушку рядом со мной тарелку с самосами. Семейству Гупта принадлежат десять индийских ресторанов.