Страница 2 из 3
— Я, когда маленький был, тоже любил из глины лепить, — неожиданно признался Славка.
В желтых глазах его появилась задумчивость. Он присел рядом. Это было кстати, а то у меня уже шея одеревенела: попробуй-ка, сидя на корточках, смотреть на человека, если он стоит за спиной.
Славка потыкал пальцем глиняный ком и сказал все так же печально и доверительно:
— Я и сейчас лепить люблю. Времени только нет. Мать как увидит меня, сразу: «А ну, марш в очередь за хлебом!» — или: «Марш за керосином!» Или еще чего-нибудь. Покамест в очереди торчишь, вечер подходит, надо за Манькой в садик ковылять. Потом мамка на ночную смену уходит, а я опять же с Манькой… У тебя-то житуха спокойнее, ты у матери младший.
Этим неожиданно серьезным разговором Дыркнаб рассеял мою недоверчивость. Подумать только, он искал у меня сочувствия!
Я старательно вздохнул:
— Трудно тебе…
— Да… А лепить я больше всего корабли люблю. Когда-то хорошо умел. Хочешь, сделаю кораблик?
Разве можно было отказаться?!
— Только здесь неинтересно, — подумав, решил Славка. — Испытывать негде. Давай у вас на кухне. Сразу слепим и сразу в бочке испробуем.
— Знаешь что, Славка, — сказал я, — лучше не надо. Глина же не деревянная. Она бульк — и на дно.
Славка оскорбленно выпрямился.
— Я дурак, да?
— Не… — сказал я опасливо.
— Нет, ты скажи: дурак?
Я растерянно моргал. Признать Славку дураком было невозможно. Однако, что глина тонет, я знал точно.
— Глина же тяжелая, — пробормотал я, не гладя на Дыркнаба.
— А железо? — спросил он. — Железо еще тяжелей. А из чего делают пароходы? Из железа. А пароходы тонут?
Пароходы не тонут. Их для того и делают, чтобы они не тонули, а плавали. И возражать тут было смешно.
— Вот видишь, — снисходительно заметил Дыркнаб. — Главное, знать, как сделать.
Мы пришли на кухню. Славка раскатал на столе глиняную колбасу с заостренными концами, приплюснул ее и налепил сверху плямбу.
— Подводная лодка, — объяснил он. — Похожа?
Я сказал, что похожа, но про себя подумал, что Дыркнаб врет, не лепил он корабли.
— Бери теперь и пускай ее в воду, — предложил Славка. — Не бойся.
Но я боязливо заспорил:
— Да… а вода чистая. А глина грязная…
— Глина? — изумился Славка. — Грязная? Из нее посуду делают. В ней ни одного микроба нет. Да не бойся ты!
Я нехотя снял с бочки дощатую крышку, тяжелую, как щит Ильи Муромца. Бочка словно вздохнула. Запахло сырым деревом и дождем.
— Ну, давай, давай, — торопил Славка.
Я осторожно опустил «подводку» к воде, жалобно глянул на Славку… и разжал пальцы.
Лодка булькнула и ушла на глубину. Разошлись круги. Я увидел в черном зеркале воды свое растерянное лицо. И сказал шепотом:
— Славка, не плавает.
— Ты что? Как не плавает? — торопливо заговорил Славка. — Она же подводная, под водой и плавает. Поплавает и поднимется. Ты подожди. Ну, я пойду, а то мать ругаться будет.
Хлопнула дверь. Я остался у бочки, проклиная подлого Дыркнаба. Слезы падали в воду, и наполовину пустая бочка тихонько звенела.
Слезы беде не подмога. А беда была немаленькая. Воду носили от водокачки за четыре квартала. Дело это было хлопотное и долгое: у водокачки всегда стояла очередь. Я испортил двухдневный запас воды и ничего хорошего не ждал от жизни.
Я засучил до плеча рукав, лег животом на край бочки и попытался выловить подводную лодку. Где там! Разве дотянешься до дна… Тогда я принес кочергу и долго бултыхал в бочке, стараясь зацепить потонувшее глиняное судно.
За этим печальным занятием застал меня Павлик.
Он незаметно возник на пороге, и я вздрогнул, когда услышал вопрос:
— Ты что? Клад ищешь на дне морском? Или похлебку варишь?
Вопрос был задан с легким удивлением, но и с ехидством тоже.
Павлик вообще никогда не разговаривал со мной по-обыкновенному. Если сердитый был, ворчал и советовал «убраться с горизонта». Если находился в хорошем настроении, все время насмешничал. Я привык. Другого я и не ждал. Ему уже стукнуло одиннадцать, а мне и семи еще не было.
— С чем похлебочка? — продолжал он ядовитый допрос. — Попробовать дашь?
— Лодка утонула, — сказал я отрывисто, чтобы не разреветься.
Тогда он удивился по-настоящему:
— Что за лодка такая?
— Дыркнаб подводную лодку сделал. А она…
Павлик хмыкнул. Не, было в нем сочувствия.
— Балда, — сказал он. Было совершенно ясно, что он имеет в виду меня, а не Дыркнаба.
Худой, уже загоревший, с отросшей до бровей челкой, он стоял передо мной, пружинисто покачиваясь, и, наверно, размышлял: спасти меня или оставить на съедение злой судьбе? В светло-коричневых Пашкиных глазах блестели хитрые, острые, как иголочки, точки.
— Эх ты, капитан Немо! — вздохнул он наконец (так я впервые услышал это имя).
Не снимая выцветшей испанки, он бесстрашно ухнул в гудящую пасть бочки и через несколько секунд выбрался на свет, держа на ладони раскисшее чудо подводного флота. Со слипшейся кисточки испанки часто капали капли, чиркали по голубой майке, оставляя на ней темные полоски.
— Забирай, — насмешливо сказал Павлик.
Я послушно подставил ладошки под глиняное тесто.
Павлик поднатужился и водрузил на место крышку.
— Все.
— А как сейчас… — начал я, с опаской глядя на бочку. — Вода ведь грязная теперь…
— Пф! — Он презрительно оттопырил губы. — Помереть боишься? От гнилой картошки не померли, а от глины и совсем не помрем! Если хочешь знать, в Африке есть такой народ, который специально глину ест, когда больше нечего.
— Правда? — живо откликнулся я, потому что это имело практический интерес.
— Говорят… Да ну ее, глину! Картошка лучше, даже гнилая.
— А если узнают про лодку? — опять забеспокоился я.
— Ха! Как узнают? Может, ты болтать будешь? Может, я буду? Думаешь, я ябеда? Не бо-ойся…
Так связала нас маленькая тайна.
Увы, ниточка эта оказалась совсем непрочной. Через пять минут я услышал, как Павлик вместе с Дыркнабом хохочет над моей глупостью,
Грустно мне стало, но я не обиделся, Как я мог обижаться на Павлика? Павлик имел право смеяться. Он был не просто сильнее и старше, Он был человек из другого мира. Мир этот, большой и шумный, включал в себя многие улицы, стадион, реку, где можно было купаться и сколько хочешь смотреть на пароходы. Была в этом мире и школа и целая толпа друзей, у одного из которых имелся даже велосипед.
А я? Кто был я? Семилетний заморыш, не нюхавший школы, не ходивший в одиночку даже по ближним улицам. Я рос, окруженный дощатым забором нашего двора. И приятелей у меня не было, если не считать драчливой Томки из большого дома и ее пятилетнего братца Тольки — нытика и попрошайки.
Конечно, двор был большущий, играть я умел и один, поэтому до поры до времени не чувствовал тесноты и грусти. Но вот, забыв про меня, умчался по своим делам Павлик, и я понял, что мир мой мал, а я одинок. От тоски я отлупил Томку, издалека запустил камнем в предателя Славку и вдобавок нарисовал на заборе его портрет и подписал: Дыркнаб — драк.
Букву «у» я пропустил только из-за торопливости, потому что вообще-то писать и читать тогда я уже умел прилично. Научился, когда было пять лет.
Дыркнаб целый час ходил у меня под окнами, громко рассказывая, что он сделает со мной, когда поймает…
А Павлик, хотя и смеялся надо мной, про подводную лодку никому не сказал. И тонкая ниточка, видимо, не совсем порвалась. В конце концов он именно мне, а не кому-то из друзей оставил на хранение учебную гранату, когда на месяц уехал в лагерь.
А потом был август и тот вечер, когда мы почувствовали, что нас тревожит одно и то же ожидание. Чувство, похожее на близость приключения.
Это было как первая капля нашей дружбы. Вернее, сначала и не дружбы, а просто симпатии, которая появляется, когда два человека хорошо понимают друг друга. После этой капли был еще долгий перерыв. Как в том дожде, о котором я сейчас вспомнил.