Кислородный предел

Впрочем, женского томления, расчетливой надежды вот на них — на «бизнесменов» — им тоже каждый вечер достается в утомляющем избытке: вон, посмотри — по прилегающей аллее гуляют, бедрами покачивая и с тонкой сигареткой на отлет, жирно накрашенные наивные красотки, которые, надев все самое короткое и облегающее, приходят к бизнес-центру, чтобы подцепить себе «банкира» на ночь, а если очень повезет, то и на месяц или даже на год. Подходят, просят прикурить, стреляют глазками, в которых словно честно указана расценка, из пушки бьют по воробьям, дурехи, ведь большинство из тех, кто здесь сидит, в аквариуме, — вполне себе средние, затюканные жизнью офисные мужичонки, а тот, кто действительно крут, давно уже либо в надежных руках, либо просто чересчур придирчив и взыскателен для того, чтоб снизойти до вас.

— Ну кто там сегодня? Все те же синявки вокзальные? — говорит Разбегаев, окидывая быстрым и погасшим взглядом парад красоток на аллее и закидывая «найковскую» сумку в багажник своего акульих очертаний, серо-стального «БМВ» — седана третьей серии.

Физкультурно-оздоровительный комплекс находится буквально в двух шагах от офиса «Инвеко», но все предпочитают добираться до места на машинах — вне зависимости от того, уезжают ли они после матча домой или просто возвращаются в офис. Сухожилов вообще, по жизни, предпочел бы ездить на такси — он, собственно, все эти годы и катался на извозчике «Важная персона», — но «ноблес облизывает». Из сухожиловского седана «БМВ М5» выглядывает вечно насупленный «Чубайс» — ну, поразительно похож водитель Анатолий на демиурга русских «шоковых» реформ, разве некогда сломанный нос скошен на сторону да в свинцовых наколках, в «перстнях» мощные грабли, присущие гегемону, а не оксфордскому мальчику, только в этом и разница. Сухожилов подает сигнал отбоя — нынче барину угодно ножки поразмять.

Многие считают, это перебор «понтов» — нежелание ездить за рулем, водитель, да еще и «Чубайс» (над Толяном, кстати, часто измываются, просят дать прогноз, как будет развиваться рынок нанотехнологий в ближайшие пять лет и правда ли, что скоро людям будут ставить новые бесперебойно-безотказные сердца взамен износившихся старых).

— Что, Серый, разрабатываем легкие? — кричит Якут. — Наверное, четыре сигареты от офиса до ФОКа?

Сухожиловский черный Nokia 8800 Arte начинает орать как резаный — полоснувшие по слуху рыба-меч-тромбоны и надорванный голос стоически воющего на Луну алкаша. На двухдюймовом дисплее отображается обиженное личико Камиллы — с прогоркло-желчной, мстительной усмешкой, которая, вне всякого сомнения, готовность выражает сказать тебе обидное и одновременно скривиться от гадливости.

— Але, это ктой-то? — решает он ответить дребезжащим старушечьим голосом. — Это ктой-то? Але? Да слухаю, слухаю. А, Сирежа. На штурме он. На штурме, говорю. Мозги штурмует, дочка, не знаю, чьи таки мозги.

— Вот ты знаешь — совсем не смешно, — раздраженно и явно сострадая Сухожилову, отвечает Камилла. — Как актер комического жанра, извини, ты полная бездарность.

— А, слушай, если на «Минуту славы»? — он спрашивает озадаченно.

— Ради бога… прекрати! — шипит Камилла. — Не будешь ли ты так любезен набраться на минуточку терпения и попытаться… ну, хотя бы попытаться ответить мне серьезно? — Она старается говорить с бесстрастной размеренностью, уничтожая интонацией, но голос ее натянут струной и вибрирует от обиды. — Понятно, ты не можешь позвонить, но сподобиться ответить ты хотя бы можешь?

— Я вот чего не понимаю, — отвечает Сухожилов. — Ты так говоришь, что как будто имеешь в виду, что мне это нравится. Мне доставляет удовольствие тебе не отвечать, и я садист вообще, я над тобой измываюсь, ты это имеешь в виду? Или мне опять рассказывать, что существуют правила приличия, что на рабочих совещаниях вообще-то принято отключать телефоны?

— Ты можешь ограничиться одним магическим словом — «работа».

— Ну, если ты так хочешь, то тогда — «работа».

— Я больше так не могу, — с последним, разрывающим сердце усилием произносит она. Так тебе в «Современнике» не сыграют. — От твоего вранья устала. От отсутствия фантазии. Потрудился бы хотя бы новенькое что-нибудь придумать — вместо «работы». А? Сереж? Хотя бы из приличия?

Сухожилов скривился, словно терпел в туалет и скрепляться у него больше не было сил. Вот чего она добивается? Правды? Признания в том, что работа работой, но «работа» вовсе не мешает Сухожилову регулярно поводить налево своей грозно вздыбленной пушкой и расстреливать боекомплект по многим соблазнительным мишеням? Что он таков, каков он есть, и в ближайшем миллениуме меняться не собирается? И, соответственно, давай-ка рвать, подружка, раз ничего с тобой не склеивает? Или все-таки чего? Покаяния? Осознания, насколько он, Сухожилов, подл и мерзок и насколько он ее, Камиллы, недостоин? Сухожиловского содрогания при мысли о том, что он непоправимо опоздал и что теперь ему Камиллы не вернуть? И истовой, святой, в конце концов, неколебимой веры, что лишь одна Камилла ему на самом деле и нужна?

— Ну что ты молчишь? — стонет она. — Скажи ты хоть слово!

— Я нарушаю приличия, да? Я подло и бессовестно веду себя по отношению к тебе? — говорит Сухожилов, чтобы выиграть паузу. — А в чем отличия мужчины от женщины, ты не подскажешь? Вот именно — делать все. Но это не значит сидеть перед тобой и день-деньской рассказывать, какая ты красивая? А позаботиться о будущем, о настоящем — где жить, куда пойти и в чем пойти? И я вот как-то, знаешь, в меру скромных сил, отпущенных талантов, хоть иногда, не часто, но все же прилагаю некие усилия вот в этом направлении. Возможно, ты заметила по некоторым признакам. А это значит — вместе не всегда. Да, никогда, бывает и такое — никогда.

Нет, Сухожилов сам себе не нравится. Попрекать куском хлеба — последнее дело. А упрекать девчонку в собственной ее же, женской природе — тем более. Какой же ей быть, если не слабой, мужчиной прокормляемой и одеваемой? (Все это равноправие полов придумано лишь для того, чтоб регулировать число лишних ртов в развитых странах.) Единственно бесспорная… ну, хорошо, приоритетно истинная женская работа — это материнство, сюда идут все силы, а содержать вот эту мать в первостепенной холе и блаженной неге, выходит, чья задача?

— Где ты был вчера? — говорит она глухо, будто первое же слово правды убьет ее, но она всецело к этому готова, потому что «как они живут сейчас — это не жизнь».

Это в ней его выбешивало с самого начала — всегдашняя склонность Камиллы к театральному, с заламыванием рук страданию; кто-то вбил ей в голову едва ли не с рождения, что она девушка с «богатым внутренним миром», и Камилла чуть не с молоком матери впитала эту идиотскую манеру подменять реальность представлением о боли, которую должна испытать от вечного несовершенства мира (и подлости мужчин) любая, прости господи, «возвышенная» женская душа. Более того, отними эту «боль» у Камиллы, этот вечный кайф быть обманутой и преданной, и от внутренней жизни ее, вернее всего, ничего не останется.

— Мы, по-моему, с этим решили? — говорит он осторожно.

— Решили, решили… Вот только жалоба, Сережа, поступила на твое поведение.

— Так, интересно, от кого?

— Неважно. Вчера тебя видели совсем в другом месте.

— Ну что же ты? — говорит Сухожилов, пылая праведным гневом и нетерпением оспорить, опровергнуть. — Что за манера? Сказала «А» — ну говори теперь «Б». И потом, что это значит — неважно? Это очень важно, чрезвычайно, единственно важно. Или это сообщение было анонимным? И ты уже на веру склонна принимать — любое заявление на веру, неважно, от кого? Ну прямо как в разгар репрессий — без суда и следствия. А, Вышинский в юбке?

— Это наша общая знакомая.

— Отлично, общая знакомая. Значит, ты нашей общей знакомой веришь больше, чем мне? Какой-то там овце, заботливой и искренней подруге, ты доверяешь больше, чем мне. Ну и о чем нам после этого с тобой?.. Дальнейшее — молчание, тупик. Но я могу узнать хотя бы — а в чем я обвиняюсь, собственно? А то какой-то Кафка получается.