Кислородный предел

— Да нет, ну кто угодно — не Серега. Он даже там, в гостинице, единственный, кто головы не потерял. Да если бы не он, я вообще не знаю, где бы мы сейчас были.

— Да так-то оно так. Вот только сдается мне…

Но не успел договорить: откуда ни возьмись, девицы с визгом в сауну врываются — наяды, нимфы, блин, купальщицы нагие, не тронутый покамест увяданием первоцвет, все школьницы почти. И с воплем, трудным стоном сладострастия на обомлевших мужиков кидаются, с разбега на колени прыгают, на шее виснут, под нос суют свои отважно скачущие груди, зубами в мочку, в раковину проворным язычком вцепляются и проникают, мурлыча тигрицей, которой вернули детеныша. Насилу отбиться выходит от этих елозящих рук.

— Стоп, стоп! Откуда, я не понял! Что за сюрприз такой?

— Гуманитарная помощь! Икс-икс-эль-вариант!

— Вас кто? Вас кто сюда? Вы ничего не перепутали?

— Расслабьтесь, мальчики! За все заплачено.

— Ты что такой зажатый? Не бойся, маленький, — никто тебя здесь не обидит.

Сомнамбула тут вдруг встает и за собой наяду увлекает, за талию ее привычно, властно приобняв. В бассейн они упали вместе, разом, и брачные игры амфибий в бассейне пошли: красотка визжит, по голубой воде ногами лупит что есть силы, а лунатик ее по-всякому лапает — и в грудь вопьется, и к срамным губам приникнет, и разве только ей не овладеет прямо там, в воде.

— Вот тебе и лунатик! Первым проснулся! Воспользовался случаем! А что ж — если даром, бери!

— Да ну — вообще-то свинство.

— Да почему же свинство? Смотри, как им там хорошо.

Заплыв предприняли и вылезли на том краю бассейна: тягучая вода стекает по слегка прогнутой, будто под седлом, спине, по круглому задку и крепким ножкам на все готовой, ладной, исполнительной девчонки. В отдельную кабинку он ее ведет и там, в парилке, за матовой стеклянной дверью, с ней уединяется. На полку сел, она тотчас же к делу приступает, губами шарит по его груди, спускаясь вниз; оторвалась, в глаза ему впилась с гримасой свирепой ненасытности, привычно мимикой одно из удовольствий обещая; в зубах уже откуда-то резинка — высший пилотаж, герметизация без рук.

— Хорош, — он шикнул на нее и, видя, что не слышит, за волосы болезненно рванул, — помедленнее, кони.

— Ты че, не готов еще? — Девчонка зыркнула обиженно и с затаенным сожалением, с каким вот на таких, «не заводящихся с полуоборота», смотрят.

— Кто заплатил за вас? Кто вызвал?

— Ну а тебе не все равно? Не знаю — заплатили, привезли.

— Не знаешь, с кем спишь, животное? — сомнамбула криво, гадливо оскалился.

— Ой-ой, а ты как будто знал всю жизнь!

— Исчезни тихо.

— Не можешь, импотент, — так и скажи! — огрызается зло.

— Уйди отсюда.

Один остался, ждет. Будто знает, что гость сейчас будет. И точно дверь раскрылась, Сергей-один к нему в кабинку входит.

— Ну что, осечка, тезка? — склабится похабно. — Не о том сейчас, да? Не о том сейчас впору? А, Гриш?

Совсем не изумился, ни единым мускулом не дрогнул Сергей-второй, он же Гриша разоблаченный.

— Попутал? — только усмехнулся. — Гриша там вообще — то остался.

— Не тот, не тот Гриша — другой, — Сергей бормочет и в тезку своего фальшивого вперяется серо-стальными — выпуклыми от изнутри давящей ярости — глазами. Так торит путь валун, незряче прошибая все преграды — передний, самый крупный в камнепаде. Так давит по весне вода, проламывая толщу многолоктевого дна. Но сносит сомнамбула, печальных глаз собачьих не отводит. — Двести человек! Двести задень! Щелкунчиков, сука, маленьких гениев!

— По-твоему, я виноват? Ты хорошо подумал, дубельт? Ты что ж, всерьез решил, что если бы не Драбкин, то ничего бы не было? Очнись — ты в каком мире живешь? Реальность под собою чувствуешь? Самолеты что ни день падают — это что, Драбкин? Субмарины — Драбкин? Дома престарелых, как факелы, — что, тоже он? Да хер тебе — не Драбкин! А знаешь кто? Отсрочку дай — я расскажу. Прыщавое чмо из «Макдоналдса». За кассой — приходилось наблюдать? Они ж живут по принципу заученности — заученное™ действий, ожиданий и потребностей. Продай десяток лишних гамбургеров, и премия в конце квартала.

Через месяц — велосипед, через год — автомобиль. Автоматические люди. Их сотни тысяч, миллионы. Страдающих, что никогда не станут мощными потребителями. Лишенных всякого смысла, кроме ежедневного выживания. Их обучили «свободная касса!», и больше ничему. У них одна задача — отбыть свою повинность побыстрее, отбарабанить, отбатрачить — и к ящику, футбол после конца рабочей смены. И такие не только за кассами — они в строительных компаниях, в конструкторских бюро. Они за штурвалами лайнеров, за пультами атомных станций. Они выживают, друг. А выживающий не может быть ответственным. Тяп-ляп, и готово. И проводка искрит, все конструкции рушатся. Они не думают, что могут кого-то угробить. Они не думают о смерти, не видят в ней реальность: наступит — покорно ее принимают, как отключение света демиургом Чубайсом. У них нет веры ни во что — ни в Бога, ни в Будду, ни даже в Сталина — никакой, хоть мало-мальской веры, хоть в самой извращенной форме, которая бы придала их жизням смысл. Все — по херу! Ну представь ты, представь, что не было бы никаких офицеров, никакого захвата — а просто что-то вылезло, разлилось, протекло, затлело, и все, результат — тот же взрыв.

— Не понял я тебя — два раза не понял. Что ж ты сразу — то к спасателям не кинулся — я, это я, прикройте меня, спрячьте под охрану? А ты, наоборот, молчишь — не понимаю, почему. Смыться не пытаешься. Я подумал… ну, как? Значит, есть в тебе что-то от человека. Что вина тебя за горло, осознание… Может, даже и на площадь выйдешь, на колени бухнешься перед всем народом — так и так, мол, судите меня. Это в первый раз тебя не понял. А потом, у гаражей, на крыше голосок прорезался, ирония. Жизни нас стал учить. Не свихнулся, сука, с усмешечкой тайной в душе. Провода зачистил, да? Оголенными нервами щупаешь, как народ к тебе… как вот эти конкретные люди относятся. Пощекотать решил немного? Сейчас вот опять уму-разуму, да? Про систему случайностей, да? Про прыщавых уродов, которых в мире двадцать миллионов? Которые работать не хотят и не умеют, потому-то все и рушится вокруг. Ну а ты такой один гениальный, эдакий-разэдакий, сам себя в особое положение поставил, от смерти и страданий навсегда отгородил. Талантом собственным и горбом.

— Нет, ты слушать совсем не умеешь, — выдыхает лжетезка с досадой.

— Послушал, послушал. Теперь послушай ты меня. Я кто — такой же, в сущности, урод рябой, который хочет только выжить. Кручусь-верчусь, конца рабочей смены дожидаюсь. Да только у таких уродов в жизни тоже смысл имеется. Последний смысл, единственный и неделимый, обычный, обязательный. Что двести душ — да хрен со всеми двумястами. Я с ней там был, с моей, ты слышишь, с ней! Вот смысл, и больше никакого смысла — с ней! Она… у входа там… я глаз с нее… и сразу, сразу… на глазах… от взрыва… втроем их в воздух, смысл в клочья… всю жизнь мою… ты слышишь… на куски… — и в горло он былому тезке, не прекращая говорить, вцепляется и смотрит, смотрит неотрывно, добиваясь понимания, нажимом понимание вгоняя, тисками пальцев в горло вдавливая, и понимает сам, всем существом осознает, что вот убьет сомнамбулу и дальше некуда: сплошная пустота, последняя, кишки изнутри разорвет.

И вроде бы уже безволие, предсмертная апатия по жилам разлились у лунатика, но, выпучив глаза, на самом он краю хватается за горло и на последнем выдохе хрипит:

— Не Драбкин — Сухожилов! Сух-хож-жилов я!

И отпустил его Сергей, обмяк. Сидят голова к голове, и у обоих легкие кузнечными мехами ходят. И смех тут начинает бить сомнамбулу безудержный:

— Ой, дурак, вот дурак! Я сдохнуть… всерьез… представляешь?.. На боженьку обиделся. Как в детстве, слышь? Как будто отобрал мои игрушки. Умру, и боженька меня тогда жалеть. А когда вот за горло меня, так я сразу… нет, не хочу, погоди, еще на этом свете есть дела.

— Опять крутить надумал? — Сергей как будто с надеждой даже спрашивает.