Влюбленный халиф

Юный творец вместе с друзьями слился с процессией, что поднималась к пагоде. Мераб сейчас молчал, дабы не мешать Хаят и Алиму удивляться тому, сколь прекрасно его новое творение.

Маг качал головой, сокрушаясь, что нельзя, как в былые годы, в мгновение ока облететь все. Сейчас же он, как самый обыкновенный человек, смотрел то вправо, то влево, то всматривался вдаль, то опускал глаза под ноги, дабы что-то разглядеть.

Вот два льва-чинте, ростом около трех десятков локтей, стерегут лестницу, ведущую к пагоде. Львы белые, только морды их и когти раскрашены. Круглые глаза смотрят вдаль. Они охраняют пагоду не от людей — их глаза высматривают кого-то покрупнее. Может, ждут, когда пожалует настоящий дракон или злой великан. Тогда-то и придет их черед сбросить с себя каменные вериги.

Между львами — портал, от него ведет вверх длинная крутая лестница, по бокам которой расположены бесконечные торговые лавки. Здесь продают и книги, и безделушки, и цветы, привязанные к бамбуковым палочкам, чтобы ровнее держались в сверкающих медных кувшинах, стоящих у статуй будд, и зонтики из фольги — тоже дары Будде, и свечи.

Вот под навесом сидит хиромант. Он раскачивается над разложенными на коврике волшебными книгами, будто распевает про себя тягучую магическую песню…

А здесь — продавец талисманов и зелий. Над ним шатром растянуты рваные шкуры леопардов. Черепа оленей и диких буйволов целятся рогами в прохожих; связки корешков и сучьев похожи на вязанки дров; бусы, косточки и темные фигурки свалены грудой, ограждающей волшебника от простых смертных.

В углу спрятался татуировщик, разложив перед собой образцы рисунков. Он строг и серьезен. Среди стариков и старух, поднимающихся по лестнице к пагоде, многие татуированы, да так обильно, что за рисунками не видно тела ни на руках, ни на ногах — человек будто надел синюю расписную кружевную ткань.

Лестница вывела путников на площадку, залитую солнцем. По другую сторону площадки — навес, под которым мерцают позолоченные статуи. Почти закрывая небо, поднялся необъятный склон пагоды.

Мераб давно уже молчал, молчала и Хаят. О да, она не ошиблась — Избранный был воистину неутомим. И дело не в силе молодого мужчины, а в том, что молод и силен его разум, не только тело. Ему открыт весь мир, он творит, не останавливаясь, зачастую даже не осознавая, что делает.

Алим не думал сейчас ни о чем. Он просто смотрел вокруг, наслаждался виденным и все запоминал, дабы вечером рассказать своей Камиле и уговорить ее покинуть на время уютный дворик с ручейком и печью, чтобы прогуляться сюда, к творению халифа Медного города, которое от сего мига существует не только где-то там, в далеком восходном царстве, а и здесь, в какой-то тысяче шагов от дома.

Пагоду окружала четырехугольная платформа, вымощенная мраморными плитами и густо застроенная навесами, святилищами, маленькими храмами так, что вокруг нее осталась лишь дорожка, шириной не более тридцати локтей. То тропа для паломников. Одни сидят на плитах, размышляя о жизни, другие молятся, держа в руках цветы или свечи; некоторые укрылись в тени, дабы отдохнуть и перекусить. Шлепанье многочисленных босых ног по мраморным плитам, переливы негромких голосов, звон колокола вдали, шуршание бумажных цветов и зонтиков создавали для пагоды торжественный и необычный фон. Необычность и торжественность эта подчеркивалась обилием, многообразием и густотой красок, из которых создан этот мир, зеленью пальм, чьи высокие кроны подобрались почти вплотную к платформе и теперь заглядывали через барьер из немногочисленных деревьев, допущенных на саму платформу. Белизна и золото пагод, ало и сине выступающие крыши, всплески цветов, статуи, столбы, на которых стоят каменные фигуры охранителей пагод с мечами в руках… И над всем этим — великолепное сияние ушедшего в самое небо Шведагона…

— Аллах великий, должен же быть край силам человеческим! — прошептал Алим.

— Нет, маг, не должно быть никаких границ ни силам, ни воображению, ибо границы сковывают и угнетают. Пусть же воображение превратит наш город в бесконечный калейдоскоп всех чудес, возможных и невозможных, существовавших некогда и тех, которым еще лишь суждено сбыться. — Это ответила мудрая Хаят.

— О, повелительница, — ответил Алим, — ты стократно права. А я неправ, ибо усомнился. Хотя с детства знаю, что сомнение становится первой преградой на пути любого разума и усомнившиеся не в силах создать новое, а лишь повторяют то, что когда-то и где-то уже существовало. Как творцы они мертвы.

— Воистину это так. Однако, думаю, нам следует поспешить, чтобы не отстать от Мераба. Давайте вместе с ним обойдем пагоду. Надеюсь, это будет не тяжело и не очень долго.

— Смотрите, мои добрые друзья. Вот прямо перед нами похожий на елку навес — тазундаун под восемью уменьшающимися крышами. Тазундаун прижался спиной к самой пагоде, и золотые будды внимательно глядят своими прищуренными глазами на входящих. Статуи полускрыты за кувшинами цветов и разноцветными зонтиками. Таких тазундаунов на платформе десятки.

Вот небольшая пагода. В восьми ее нишах — статуи сидящего Будды, над каждой — скульптура зверя или птицы, и каждая изображает планету, а также день недели. За пагодой восьми планет стоит на подставке колокол Махаганта — ему суждено родиться на свет лишь через три сотни лет и весить он будет целые тысячи талантов. Если подойти к колоколу и ударить в него три раза, исполнится заветное желание.

Алим шагнул вперед и уже даже поднял руку… Но так и застыл, спросив сам у себя, зачем ему сейчас просить исполнения желаний. Ибо его желания, самые заветные, уже исполнены без всяких ударов в колокол.

— Должно быть, пришла пора новых желаний, — заметил Алим.

— Должно быть, так… — согласно кивнула Хаят. Она смеющимися глазами смотрела на Мераба.

Так смотрит мать на проделки своего любимого сына — снисходительно, но и с восхищением, сумев разглядеть в шалости не только желание задеть ближнего, но и умение в будущем одарить его чем-то важным и нужным.

Предмет ее размышлений, Мераб, стоял у самого края платформы и смотрел туда, где на площадке, ограниченной с двух сторон пагодами, а с двух других — парапетом, было священное дерево бо. Чуть в глубине, под следующим тазундауном была статуя Будды с глазами разной величины. Юноша вспомнил строки старой летописи: в ней говорилось, что эта статуя поставлена в честь великого ученого паганских времен Шина Итцагона, умевшего превращать свинец в золото.

— Ну что ж, мои прекрасные друзья, думаю, нам пора уходить. Должно быть, сюда мы еще вернемся в большой праздник, когда платформа будет заполнена народом и здесь будут петь и танцевать. Быть может, удастся побывать здесь и как-нибудь вечером, в тот таинственный и полный очарования час, когда солнце уже село, а короткие сумерки залили все теплой синевой, в которой золотыми звездочками мерцают сотни свечей у пагоды и на платформе. И тогда мы увидим подлинное чудо: отражая вершиной последние лучи солнца, пагода языком пламени устремляется в синее небо…

Свиток тридцать первый

Обратная дорога промелькнула для Мераба словно миг: он любовался своим городом, своим миром и думал о том, что еще предстоит сделать. Хаят же каждый шаг давался все тяжелее: она была и душой великого города, и вдохновительницей героев и… обыкновенной женщиной. И вот теперь ее, как самую обыкновенную девчонку, захлестывали волны самой настоящей ревности. Тем более странной, что ревновала Хаят Мераба не к другой красавице, что было бы вполне естественно для женщины, а к… самому Медному городу.

«Неужели, — думала она, — ему, моему избраннику, эти каменные стены и статуи, базары и цирки становятся дороже меня? Неужели я избрала не того? Может, я избрала создателя города, который, созидая, уничтожит Душу города?»

Увы, читать мысли Мераб не умел, иначе он смог бы переубедить любимую. Но юноша размышлял совсем о другом, и потому обида Хаят изумила его.