Имя для сына

— А жена ваша где сейчас — дома?

— У-у, парень, лучше не ходи. До вечера будешь слушать. Я вроде все сказал, я ее не переслушать.

Всем баба взяла, но язык — не приведи господи! А вообще, если уж напрямую, лучше бы ее и не давали, эту машину. Бегаешь как за милостыней за какой. Тьфу! Я больше не нужен!? Тороплюсь, мне еще разъезд надо прорыть.

Иван Иванович легко поднялся в кабину. Взревел мотор, и нож бульдозера врезаясь в глубокий, влажный, еще не улежавшийся снег.

В контору Андрей с парторгом возвращались молча. И только уже потом, в кабинете, парторг с молодой горячностью взорвался:

— Знаешь, мне вот таким мужикам, как Самошкин, стыдно другой раз в глаза глядеть. Стыдно! А я их еще за что-то агитирую! Ладно, тебе цифры надо. Садись записывай.

К вечеру буран стал замирать. Слабели его порывы, затихали громкие взвизги. Быстро опустились сумерки. К поселку Веселому, который стоял в двух километрах от Крутоярова, подъезжали уже в темноте. Фары, вильнув длинными лучами на повороте, выхватили невысокую фигуру. Нефедыч, обычно не жаловавший пассажиров, затормозил:

— Гонит же куда-то бедолагу в таку непогодь.

Бедолагой оказалась невысокая, худенькая девушка. Она нерешительно приблизилась. Нефедыч включил в кабине свет, строго прикрикнул:

— Лезь быстрей! Особого приглашенья ждешь?

Андрей открыл дверцу. Девушка смущенно и благодарно посмотрела на него и кивнула. Нефедыч щелкнул, выключая лампочку в кабине, и тронул машину. Но Андрей успел разглядеть глаза девушки. Они показались ему знакомыми, словно он уже где-то видел их.

В центре Крутоярова девушка попросила остановиться, поблагодарила, вышла. Невысокая худенькая фигурка скрылась за крайними домами, и Андрей неожиданно вздрогнул… Он слабо запомнил лицо матери, а вот глаза помнил, вспомнил и сейчас…

Он только что проснулся, когда она подошла к нему, поцеловала и сказала, что скоро вернется. Стукнули двери. Андрей выскочил из-под одеяла и подбежал к мерзлому окошку, протаял дыханием ледок и в маленькую дырочку увидел, как мать, часто оглядываясь, идет с отцом по переулку. И так четко видится, вспоминается ему сейчас, уже взрослому, мать: белый, ослепительно белый переулок под морозным солнцем и посредине его — мать в черном пальто. Из больницы она не вернулась…

И вот встреча с этой девушкой, ее глаза… глаза незнакомого человека и глаза матери до удивления схожи. И тот же теплый взгляд…

Тетя Паша, как всегда, ждала Андрея, не ложилась. По телевизору показывали иностранный детектив, и в избе слышалась неумолкающая пальба. Тетя Паша от выстрелов пугливо вздрагивала, озиралась, но телевизор не выключала. Заметив усмешку Андрея, пояснила:

— Скучно мне, Андрюшенька, одной-то. Всякие мысли в голову лезут.

— Придется жениться и подарить тебе ляльку, — пошутил Андрей.

— Вот бы ладно было…

Они досмотрели с тетей Пашей детектив, и Андрей пошел спать. Но уснуть не мог, снова и снова вспоминал все случившееся за день и, уже засыпая, уже в полусне, увидел как наяву теплые материнские глаза.

Красное кирпичное здание райповской конторы стояло в самом центре Крутоярова. Высокое крыльцо, тяжелая, внушительная дверь, обитая железом. Она была на толстых, тугих пружинах и, если ее забывали придерживать, оглушительно, как взрыв, хлопала. В узком коридорчике, на старых, ободранных стульях сидели и курили грузчики, кого-то ждали. Из дверей кабинетов доносились стуканье машинок, щелканье арифмометров и невнятный, слитный гул голосов.

Приемная председателя райпо Козырина находилась в самом конце коридора; войдя в нее, Андрей словно очутился в другом здании. Щелястые, плохо покрашенные полы сменились красивым, ярким линолеумом, грязно-синяя краска стен — полированным, приятным для глаз деревом, ободранные стулья — рядами удобных кожаных кресел.

Увидев эту перемену, Андрей понял, как стушевался и растерялся здесь Иван Иванович Самошкин. Пока он шел в своей рабочей одежде мимо грузчиков, он еще чувствовал себя нормально, а войдя в приемную, конечно же, растерялся.

— Вы к кому? — Пухленькая, как пышка, секретарша, затянутая в узковатые для нее джинсы, оторвалась на минуту от пишущей машинки.

— Я из редакции. Агарин. Мы по телефону с Петром Сергеевичем договаривались.

Секретарша поднялась, качнула бедрами, скрылась за дверью, вышла.

— Проходите.

Навстречу Андрею поднялся из-за стола стройный мужчина с благородной сединой на висках и с небольшими, аккуратно подстриженными усами. Козырин Петр Сергеевич. И в одежде, и в облике, и даже в том, как аккуратно были подстрижены красивые черные усы, — во всем у него была своя четкая продуманность: ничего лишнего, все строго, официально. И голос мягкий, ровный.

— Присаживайтесь, Андрей Егорович. Разрешите, я с письмом ознакомлюсь.

Козырин аккуратно вытащил письмо из конверта, аккуратно снял скрепку, отложил редакционный бланк в сторону и, сохраняя на лице строгость, стал читать. Прочитал, скрепкой приколол редакционный бланк, вложил письмо в конверт и протянул Андрею.

— Самошкин, конечно, прав. Но нет у нас возможности продать ему сегодня машину. Я же ведь не завод, не выпускаю их. И тем более, как вам должно быть известно, разнарядку дает райисполком. Нет машин. Если нужен официальный ответ, мы напишем.

Андрей растерялся. Пока он собирался с мыслями, Козырин поднялся из-за стола и протянул руку. Задерживаться дольше было уже глупо. Пожал сухую ладонь и вышел. Проскочил мимо пышной секретарши, и вот уже позади сверкающая приемная, а впереди длинный коридор со щелястыми полами, где на стульях по-прежнему сидели и курили грузчики. Дверь за ним оглушительно хлопнула.

На крыльце Андрей глубоко вдохнул морозный воздух и с силой пнул низенькую оградку. Он понимал, что Козырин его просто-напросто вежливо выставил, называя по имени-отчеству, как в свое время выставил и Самошкина. Вернуться? А что сказать? Андрей спрыгнул с высокого крыльца и быстро пошагал к редакции.

День стоял морозный, солнечный. Из школы с визгом и криком бежали розовощекие ребятишки. Мимо проносились машины, обдавая снежным ветерком и горьковатым запахом бензина. Белизна свежего снега, еще не присыпанного сажей, и брызжущий солнечный свет резали глаза до слез. По дороге Андрей успокоился и через полчаса, рассказывая Савватееву о своем посещении райпо, говорил спокойно, стараясь доложить коротко и ясно.

Савватеев лохматил растопыренными пальцами седую шевелюру, густо дымил «беломориной», внимательно слушал. Он умел слушать молча, не задавая вопросов, глядя прямо в глаза собеседнику. И тем, кто рассказывал, всегда казалось, что эти глаза видят насквозь.

— Вот так, — закончил Андрей. — Машины, наверное, на сторону уплыли.

— Мыслим мы с тобой верно, только доказать пока не можем. — Савватеев поморщился, сунул «беломорину» в пепельницу. — А доказывать надо. Значит, так. Первым делом выясни — сколько машин поступало в райпо, когда, кому проданы. Посмотри райисполкомовский список. Короче говоря, досконально все выясни, разложи по полочкам. А уж с этими фактами я сам в райком пойду… Кстати, — он похлопал по толстой пачке только что прочитанных рукописей, — отлично о Полевском написал. Молоток!

Молоток — это была высшая савватеевская похвала. Андрей зарозовел. И так, с розовым лицом, вышел из редакторского кабинета.

— Что, нагорело? — едва не налетев на него, встревожилась Нина Сергеевна. — За что?

— Да нет, нормально.

— Ну и хорошо. А чего красный?

— Жарко, вот и красный.

— Здоровьем, значит, пышешь. Подборочка писем за тобой. Не забыл?

— Помню, Нина Сергеевна.

— Ну и прекрасно. Все прекрасно в этом мире…

И она заторопилась на первый этаж, в типографию. Сзади на юбке у нее снова красовалось большое известковое пятно. Андрей невольно улыбнулся, глядя вслед неугомонной Нине Сергеевне.

— Чего лыбишься? Пальчик показали? — серьезно спросил Косихин, проходивший по коридору.