Вороново Крыло

– Вы проиграли, – сказал он. Я кивнул.

– Уходи огородами за речку. Или они тебя тоже убьют. Беги! И я побежал: оттолкнулся от забора и перебежав улицу, перепрыгнул через огорожу в чей-то огород. Я проговорил заклятие, которому меня научили в Корпусе Оборотней. Простое заклинание неполного полиморфизма – использовать более сложные той ночью было опасно. Чтобы лучше видеть в темноте, я сделал себе кошачьи глаза. Я бежал, стараясь чтобы магическое солнце справа. Это был самый нелепый путь для бегства и поэтому я бежал туда. Впереди были болота, которые никто и не думал разведывать. Но справа висел этот проклятый шар – значит угроза шла оттуда. Остальные направления были слишком удобны для отхода, чтобы забыть их перекрыть. Перескочив последний забор я сразу же попал в воду. Уже саженях в двухстах на склонах росли деревья, но все это расстояние занимало болото. И каждый метр этого пути давался мне с трудом. Почти сразу я потерял стилет, а ближе к середине болота утопил правый ботинок. Болото шипело и свистело под ногами. Пару раз что-то холодное и жесткое скользило по моим ногам. Может на какую-то минуту я остановился, чтобы отдохнуть и осмотреться. Магическое солнце уже догорало, но из-за леса все выше и выше карабкалась луна. И я опять шел, падал, полз – плевался грязью и ругательствами. Ближе к лесу текла речушка, вода в ней была медленна и холодна. Но она была неглубокой, и это был, пожалуй, самый простой участок моего пути. Я выполз на берег и опираясь на саблю, вскарабкался по склону. Там меня уже ждали. Их было четверо.

– Смотрите-ка, кто-то еще выбрался… – сказал кто-то. В воздухе загорелся огонек – один из них был магиком. Он стоял за спинами остальных. Я стал в третью позицию. Ответом мне был лязг стали, извлекаемой из ножен.

– Нет, – проговорил магик, – будем брать живым… Я улыбнулся и закрутил мельницу, сделав им шаг навстречу – сдаваться я не собирался. Солдаты начали заходить меня с двух сторон. Но магик проговорил:

– Избавьте меня от этого… Я понял, что это значит и побежал на него. Между нами было шагов десять, но я смог сделать только один. Сабля вдруг стала тяжелой и я рухнул лицом в черную траву.

Умирать лучше днем. Я повторяю эти слова раз за разом, но понимаю, что смерть вольна приходить без приглашения. В свете свечей все кажется неимоверно тяжелым и в то же время хрупким. Длинные тени ложатся на полы и стены, переплетаясь с тьмой. В полумраке расстояния кажутся больше, углы —темнее, направления —размытыми. Воображение рисует всяких химер, что тянут свои щупальца к нам из Великого Ничто. Мы боимся темноты, потому что знаем – в темноту уходят навсегда. Но не всегда у умирающего есть шанс выбрать время своего ухода. Вечером убивает страх перед нарождающейся ночью, кровь стынет в холоде ночи, успокаивая сердце навсегда. Блаженны умершие на рассвете – борьба с тьмой съела все их силы и душа уже не в силах вынести радости. И только днем смерть легка и чиста. Я еще жив – смерть мне еще предстоит. Я знаю: смерть, это то, что случается со всеми. Говорят, перед смертью вспоминают всю свою жизнь. Потом я много раз пересекался со смертью, но всегда вспоминалась только та ночь. Тогда я не хотел умирать, пытаясь дожить до рассвета. Я даже не думал, что утро может быть хуже ночи. Я верил – умирать лучше днем.

Полноту нашего разгрома я понял лишь утром. Я сидел у окна. Мои руки были спеленаты за спиной так, что я не мог пошевелить и пальцем. Я не видел их и даже не чувствовал. Я вообще не был уверен, что они у меня были, но ведь что-то там было связано. За окном была та же деревня, что и вчера. Но сегодня они не была нашей. Улицы хранили следы ночного побоища, и крестьяне из-за оград смотрели на солдат. Мое пробуждение было тяжелым и насильственным. Меня растолкал какой-то солдат и повел на допрос. Хотя о том, куда и зачем меня повели, я узнал когда напротив меня расположился их гауптман. Он поставил на стол оловянную кружку с отваром, потом из своей тубы вытащил походный писчий прибор, и бумаги. Его бумаги были в большинстве своем пусты и он, вытащив перья и открыв чернильницу принялся подготавливать их к заполнению. Наконец, гауптман закончил приготовления и начал со стандартного вопроса:

– Что за часть? По уставу я имел право выдать на допросе свое имя и номер части. Но почему-то мне было наплевать на уставы и я решил, что буду отвечать на то, что посчитаю нужным. Умирать не хотелось вчера ночью, когда я дрался, сегодня пришла какая-то апатия и больше всего я боялся унизиться.

– Вторая отдельная регийская хоругвь, – ответил я с неохотой.

– А вы одеты…

– Я не успел получить униформу…

– Ладно, поверим… Ваше звание и полное имя…

– Лейтенант Дже… – я задумался. Настоящей фамилии говорить не хотелось. Я вспомнил Тронда, но тут мне на ум пришло другое, и я сказал: Кано. Лейтенант Дже Кано, командир хоругви… Гауптман удивленно поднял глаза:

– А сколько вам лет… Я подумал, что имею право ответить на этот вопрос.

– Семнадцать.

– Вы молоды даже для лейтенанта, даже для командира бандеры… Не говоря уже об хоругви.

– Я принял командование уже после окружения. Мой собеседник пожал плечами:

– Да, ладно, какая разница… При обыске мы не нашли шифроблокнотов?..

– Их приказал сжечь еще прошлый командир.

– Замечательно. Я так и думал. А шифровальщик?..

– А шифровальщик погиб.

– Погиб или умер?

– Погиб. Было еще дюжина вопросов – иногда я говорил правду, иногда полу правду, иногда нес полную чушь. Было видно, что бумаги заполнялись для проформы и особого значения не имели. Наконец, гауптман черканул что-то в своих бумагах, затем пересыпал их песком и сложил в тубу. Потом посмотрел мне в глаза и спросил:

– Скажи мне – а на что вы вообще надеялись, когда шли на прорыв?

– На победу. – ответил я. Он рассмеялся, но ничего не сказал. Лишь поднявшись из-за стола и одеваясь, он продолжил:

– Вообще-то мы имеем приказ, уничтожать не сложивших оружия, немедленно без суда и следствия. Но относительно таких как ты, я имею другую инструкцию… Конечно я бы мог тебя казнить, чтобы не создавать себе лишних проблем… Он поднял чашку и, допив содержимое, добавил:

– Но будем солдатами до конца. Честное слово, я не знаю, что вас ждет. Мне только известно, что с этого утра вы исчезли для мира. Посему, считаю возможным предложить вам последнее желание. Итак? Это была обычная щедрость палача – чего изволите, намылить ли петлю, одеть повязку на глаза, чтоб не так больно было умирать… Хоть немного выторговать у смерти. Я ответил:

– Я хочу попрощаться со своими солдатами. Он удивленно поднял глаза:

– Зачем? Мы их похороним сами…

– Я говорю о живых. О пока живых.

– Ты что, до сих пор не понял? – удивился гауптман, – этой ночью уцелел только ты… Меня вывели из избы. Ко мне подвели мерина – тягловую силу самого спокойного нрава, ибо руки мне развязывать не собирались. Меня подсадили и конвоируемый двумя унтерами, я двинулся из деревни. Проезжая по улицам, я осмотрелся по сторонам – на земле все еще лежали трупы и их только начинали убирать. Я так и не узнал, похоронили ли они всех, или только своих. Судя по количеству солдат в деревне, против нас была брошена целая дивизия. А перед самым выездом из деревни, мы обогнали полуроту магиков. Они шли колонной по четыре. Шли не в ногу, ломая линию шеренг и было что-то неестественное в этих людях без оружия и брони. Я подумал о коменданте Тебро – возможно эта часть его развеселила, но я был в этом сильно неуверен… За околицей села дорога разделялась на две, но я не мог выбирать, по которой двигаться. Все решалось не мной. Так начинался первый день плена.

II

Я видел, как уходила война. Уходила тяжело, в муках, но разве возможен другой исход для войны? Я даже не знаю, что вам рассказать о моей дороге. Может вспомнить, как мы обходили деревни, объятые черным пламенем чумы. Об оцеплениях, что перегораживали дороги, поля и леса и считали себя мертвецами, лишь потому, что охраняли смерть. Солдатам в оцеплениях приказали быть героями – и они ими стали. И я преклоняю пред ними голову, не смотря на то, что вчера еще они были моими врагами. Может, мне стоит вспомнить о дорогах, на которых мы часто встречали карантинные отряды, что уничтожали своих вчерашних сослуживцев – людей, которые успели только обучиться науке убивать. А может, мне рассказать про нищих калек, что просили на площадях подаяние. Про людей, что проходили мимо них, потупив глаза, потому что сами были нищими. Я помню дорогу, помню, как вокруг бесновалась осень. Как золотом горели леса, и павший лист устилал нашу дорогу. Странно, но я почти не помню своих конвоиров. Я провел с ними почти два дня, но теперь вряд ли смогу узнать. Их мало трогало то, что творилось вокруг. Они почти все время молчали, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами. Я даже не понял: может они, так ненавидели друг друга, что даже брезговали разговаривать, или напротив – будучи лучшими друзьями, понимали друг друга с полуслова. Со мной они не разговаривали вообще. Они не развязывали мне рук, кормили с ложки, на все мои вопросы отвечая молчанием. В крепости Бар мы расстались без слов. Они остались в кордегардии, меня же отвели в казематы, закрыв в одиночке. Холодные каменные стены, немного сена на полу и лежак, сколоченный из досок. Да окно под потолком забранное решеткой. Если бы у меня не были спеленаты руки, я бы, наверное, смог бы допрыгнуть и подтянуться на прутьях, но так я мог только слушать, что твориться на улице. Я опустился на лежак – проведя в седле два дня, я хотел только хоть немного поспать. Но в холоде, со связанными за спиной руками на голых досках сон не шел. Я то проваливался в забытье, то просыпался, пытаясь поудобнее улечься. Когда через окошко начал пробиваться еще робкий утренний свет, я решил, что так дальше продолжаться не может. И я поднялся, измотанный долгой дорогой, тяжелой ночью и неопределенностью. Чтобы немного согреться я начал ходить по камере – пять шагов, поворот, пять шагов опять поворот. За окном, что, наверное, было на уровне земли, просыпалась крепость: скрипели колеса, раздавалось ржание и голоса. Просыпалась и тюрьма: где-то за плитой скребла мышка, а по коридору разносился перестук – очевидно я был не единственным узником этого замка. К своему сожалению я не знал тюремной азбуки и некоторое время я просто слушал. Потом подошел и три раза стукнул по двери, просто чтобы оповестить остальных о своем существовании. Перестук мгновенно прекратился, а потом продолжился с новой силой. Но я ничего так и не понял. Я опять прилег. Теплело даже в тюрьме и я опять заснул. Меня разбудили ближе к полудню. Кроме меня в камере было двое: солдат с миской в руке тряс меня за плечо, а у двери стоял штатский. Он стоял скрестив руки за спиной и я только мог догадываться что он держит, хотя думаю, что там ничего не было – он просто пришел на меня посмотреть…