Страница 90 из 92
Но я всматриваюсь в лица. Какое же вспомнить? Кого назвать?
Помню двух героев, которых я играл в фильмах о Великой Отечественной войне, — снимались они в тот период нашего киноискусства, который теперь принято обозначать деликатным словом «малокартинье». А вот — как ни странно — «самый любимый» — отыскался именно в этом «периоде».
Так вот, снимался я тогда в двух фильмах: «Великий перелом» Фридриха Эрмлера и «Третий удар» Игоря Савченко (что теперь повторно выпущен на экраны под названием «Южный узел»){131}.
В «Третьем ударе» играл я матроса, защитника Севастополя, который водружает на Малаховом кургане знамя победы — и падает, сраженный пулей. Играл главную роль — и как будто главного героя времени того (а это не всегда одно и то же).
В «Великом переломе» я был шофером Минуткой (от той роли осталась мне песенка «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела»).
Что же это был за шофер Минутка? Что за человек?
Веселый человек. Помнится, была в фильме такая сцена. Минутка приносит своему генералу обед. А у того — высокое совещание. Сидят другие генералы, такие же, как его, а которые и повыше, сидят полковники, начштаба, комполка. А Минутка — обед принес. «Пошел ты к черту со своим обедом!» — отмахивается от него генерал. Вышел Минутка, подумал, да и скажи: «Зачем черта кормить?» Веселый был человек, скорый на слово, на шутку, водку пил, баб мимо себя не пропускал…
А погиб Минутка как герой. Две армии, сойдясь, никак связь наладить не могут. Никто не проходит, всех сбивают насмерть. А Минутка прошел. И, соединив в зубах два провода, налаживает проклятую связь. Не всякий жизнь отдает вот так просто — как доброе дело свое, как хорошую и трудную работу, которую кому-то же надо делать…
А потом позднее едет генерал по освобожденной земле. Смотрит. Думает. И вдруг непроизвольно так, по привычке, обращается к человеку, к которому всегда привык обращаться за главным и за неглавным. «Минутка!» — говорит. И осекся. А за баранкой уже другой человек сидит. Нет Минутки.
Читатель-скептик, я знаю, сейчас улыбнется: знаем, мол, мы таких Минуток. И знаем, за что Минутки эти актерам нравятся — фактура, характерность сочная, то да се, песенки… (да еще к тому же и Бернес).
Так.
Да не совсем.
А был Минутка для меня и посейчас остается тем простым и обычным, а скорей — непростым и необычным, солдатом русским, человеком с русской земли — благодаря которым мы, другие люди с этой же земли, другого времени, другого поколения — сейчас живы и счастливы.
Ох, какую же богатую пищу читателю-скептику (да и зрителю-скептику) я сейчас даю!
Вот о скептике мне и хотелось бы здесь поговорить…
Что, собственно говоря, сейчас происходит с нашим молодым человеком — зрителем, читателем, — одним словом, потребителем искусства? И что вообще происходит с этим сегодняшним молодым человеком независимо даже от его зрительской принадлежности?
Происходит очень многое и важное, в большой степени определенное тем, что происходит сейчас в стране.
Я вижу — растут новые дома, новые кварталы. Они удобны, красивы, современны — пусть сейчас еще пока и несколько однообразны, это дело исправимое… В этих домах, внутри, все так же современно, как и снаружи…
[…] Мне нравится, что нынешние парни и девчата выглядят не хуже молодых римлян и молодых лондонцев: они одеты в такие же пуловеры, носят те же замысловатые прически, не хуже их танцуют твист, шейк, сиртаки — и что там еще?
Мне нравится, что эти нынешние ребята сегодня в курсе последних новинок литературы и экрана, что они смотрят фильмы Антониони, Феллини и Бергмана (и, право же, «черт» оказался куда безопаснее, чем его малевали, и никто, увидев эти фильмы, не развратился, не свернул с пути истинного и не захотел воочию убедиться, какова она, эта «красивая» западная жизнь — наша сегодня, в этом смысле и в смысле внешней элегантности, комфортности, ничем не хуже).
Мне приятно — нет, право же, от души, вполне искренне — смотреть на этого молодого человека, того, о котором я здесь все время говорю. Приятно слушать его не всегда даже слишком умные, слишком глубокие, слишком не свои разговоры. Пусть! Бог с ним, как говорится! Молодость восприимчива ко всему новому, неожиданному, да еще к тому, что ранее было запретным.
Да, я вполне отдаю себе отчет в том, что вот вся эта космополитичность (во вполне хорошем смысле этого слова) и внешнего облика, и образа суждений, некоторая, впрочем, вполне не пугающая легкость этих суждений, скорость их и — главное, да, самое главное — стремление, настойчивое стремление думать и говорить, пусть не всегда свое, но непременно новое, оригинальное, неожиданное, модное — это вполне естественная отдача. Или, если хотите, реакция. Реакция на вполне определенный период нашей жизни, период думания, я бы сказал, слишком уж коллективного, думания в заём, в кредит — а, грубо говоря, период, когда ему, вот этому вполне конкретному и индивидуальному человеку думать как-то не рекомендовалось вообще.
Итак, наблюдаются как бы две крайности: крайность прошлого, догматического прошлого, как мы обычно говорим, и уж слишком большая «легкость в мыслях» настоящего.
И здесь я не могу не сказать о том — и это, может, главное, о чем я хочу сказать, — что все-таки, как ни нравится мне тот молодой человек, о котором я говорил выше, как ни приятен он мне, все-таки после разговора с ним он меня явно разочаровывает. Я вижу, что он как-то мимоходом, походя, «решая мелочь дел», упустил что-то самое главное, самое насущное и самое святое. Говоря прямо, он забыл, что его фамилия — Иванов, Петров, Сидоров, что земля его — это земля его отцов и дедов, политая их кровью, ими вспаханная, ими из пепла не раз поднятая (земля Минуток, Аркадиев Дзюбиных, Трактористов, Полежаевых, Парней из Нашего Города).
И вот — я не знаю как, я сейчас в кино не снимаюсь, или, вернее, меня не снимают, хотя и речь не об этом — я чувствую, что самое главное сейчас, самое необходимое в искусстве вообще, и в кино в частности, это НАПОМНИТЬ.
Напомнить — в очень умной, очень ненавязчивой, очень деликатной, я бы сказал, форме — напомнить нынешним молодым о том, что для нас для всех самое святое и без чего нет нашей жизни, не было и нет.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
Он любил тебя, жизнь