Страница 87 из 92
Дальше началась настоящая кампания травли, что по тем временам имело не шуточные последствия. Кроме клеветы, позора, человек как бы исключался из всей общественной и творческой жизни. Тогда подобные публикации в центральной печати автоматически означали очень многое: вето на киносъемки, на концерты, на загранпоездки…
Прошло время… И вот однажды, уже в пору нашей совместной жизни с Марком, мы плыли на теплоходе с группой журналистов в Алжир. В их числе был и сам Аджубей. Мы вышли из Одессы. Потом — через Констанцу — приплыли в Варну. Журналисты веселились, на этом теплоходе царил такой невероятный разгул, что Аджубей не снимал своих темных очков. А Марк в Констанце сказал мне: «Значит так: из каюты ты не выходишь». Марку же было интересно, что там у них делается. Они столкнулись с Аджубеем, и тот понимающе спросил: «Ну что, запер ее в каюте?»
Потом там же, в Констанце, Аджубей сел не в машину, которая была ему подана персонально, а к нам в автобус — третьим на двухместное сиденье (нас везли на какую-то экскурсию). Впереди нас сидели Полевые — Борис Николаевич с женой Юлей. Они все время поворачивались к нам, заинтересованные тем, что позади них происходит. И когда мы вышли из автобуса на улицу, Аджубей сказал Марку: «Извини меня за все, что было». Марк ответил ему: «Алеша! Все забыто. Я это даже не вспоминаю». С момента гадкой, жестокой истории прошло около пяти лет…
Мне, как постоянно ведущей многочисленные концерты Бернеса, хочется вспомнить сейчас, чем же они отличались от многих других эстрадных вечеров и концертов. Наверное, есть много опытных или молодых артистов, которые готовятся к своему выходу спокойно, на ходу перебрасываясь анекдотами или обсуждая какие-то новости. А Марк волновался всегда, словно перед экзаменами. Безразлично, где бы это ни происходило, волновался, словно это был его самый первый концерт. Могу подтвердить, что он, стоя за кулисами, думал о людях, к которым он сейчас выйдет. «Если я выхожу пустой, то и зал пуст», — объяснял он мне (имея в виду, конечно, пустоту внутреннюю). Он не умел, как выражаются артисты, «отрабатывать» концерт. Если плохо себя чувствовал — то бывало, искусственно «заводил» себя. Каждый раз он исполнял 12–13 песен (в среднем в его репертуаре их было 60), и перед каждой песней он беседовал со зрителем. Свое выступление он рассматривал не как концерт, а как спектакль. И разговаривать с залом между песнями, и вовлекать в пение зрителей — все это впервые стал делать он. Это было не из области профессиональных уловок — это шло от его характера, человеческой сути и искренней потребности.
Часто героем всех его песен и ролей как бы становился все тот же Костя Жигулев. Из паренька с Нарвской заставы он по ходу концерта-спектакля вырастал в полковника Прошина («Это случилось в милиции»). К примеру, эпизодом из этого фильма заканчивался ролик, показанный на экране, а последний кусок был смонтирован специально так: Прошин менял милицейский китель на концертный пиджак Бернеса и говорил с экрана: «А сейчас я к вам спущусь». Включали свет — на сцену выходил Марк Наумович и пел, как бы продолжая путь своих киногероев — в своем «театре-песне».
Вообще Марк часто говорил и даже писал о том, что певец должен создать Театр одного актера, а не просто петь песенки. Он сетовал на то, что не умеет сочинять, «а в идеале, — говорил он, — надо писать свои песни самому». Поэтому он с таким вниманием следил за молодыми, пытаясь понять, кто же придет ему на смену. Не случайно он очень любил Высоцкого. И часто, например в 1966 году, слушал его записи. Как-то Владимир позвонил: «Марк Наумович, я хочу к вам зайти». Пришел с гитарой. На мой вопрос, не хочет ли он выпить, ответил: «Ни в коем случае. Я сейчас в завязке. Глоток — и на этом все кончится!» Высоцкий пел часа два или три. В то время он выступал мало и ему хотелось, чтобы Бернес пел его песни. Марк сказал ему: «Тексты великолепные, но мне нужна моя мелодия. Дай мне стихи и я отдам их композитору». Высоцкий не согласился. Но одну его песню в фильме «Я родом из детства» Марк все-таки исполнил: спел за кадром.
Не буду рассказывать подробно о том, как Марк работал над созданием своих песен — и сам, и вместе с поэтами и композиторами. Об этом лучше всего рассказывают они сами. Но многое, что было связано с рождением этих знаменитых песен, происходило у меня на глазах.
Если говорить о композиторах, то, по-моему, Бернесу больше всего нравилось работать с Френкелем и Колмановским. Френкель чувствовал его удивительно. С Колмановским же была поначалу долгая притирка. Мелодию песни «Я люблю тебя, жизнь» Эдик переписывал несколько раз. Помню, как Марк все время говорил: «Нет, не то!»
Последние два года жизни Бернес постоянно читал стихи Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, будто искал что-то, и — нашел. Это было гамзатовское стихотворение «Журавли» в переводе Наума Гребнева. Оно было найдено на страницах журнала «Новый мир». Марк работал над ним полгода. Уже обреченный, но до последнего дня не сдававшийся болезни, он не просто чувствовал, он, не признаваясь себе в том, знал, что эта песня станет его реквиемом.
Эта песня рождалась в муках, и я помню яростные споры Марка с переводчиком Гамзатова Наумом Гребневым. Какие-то слова, устраивавшие Марка, не ложились на мелодию, и Гребнев кричал ему: «Но ты же не поэт!» Марк отвечал: «А ты не песенник!» Зато, когда в итоге все получилось, он радовался как ребенок.
По-прежнему одной из больших радостей и утешением для Марка была его автомашина. Но и здесь в самую последнюю пору его жизни стали случаться разочарования и беды, похожие на роковое предзнаменование…
Как он гордился своей серой «Волгой» с оленем на капоте, которую знала вся Москва! Мы проездили на ней лет шесть. По-моему, более корректного, вежливого водителя не существовало: Марк великолепно водил машину. Никогда не был лихачом, женщинам уступал дорогу, вел себя по-рыцарски. Вообще, придерживаться правил во всем для него было очень важно. Когда он получил разрешение на новую машину, мы продали старую. А за новой он поехал на Горьковский автозавод. Когда рабочие узнали, что приехал Бернес, они окружили его: «Марк Наумович, хотите, мы при вас соберем машину?» И вот он в цехе, у конвейера, сам наблюдал — от одной операции к другой — как собирали его «Волгу». Я думаю, что в этот волнующий день он чувствовал себя как отец, который присутствует при рождении своего ребенка{128}.
Вернулись они в Москву с водителем-перегонщиком. Это был последний автомобиль Бернеса. А еще через пять дней у этой новой машины сломался мотор…
Он был прекрасным водителем и смелым человеком, но в дальних поездках уже дважды попадал в аварии, которые едва не стоили ему жизни. Поэтому во время поездок за пределы Москвы в последние годы машину вел его шофер.
И вот теперь мотор новой машины починили, и он поехал на ней к врачу на Пироговку. Внезапно на повороте на Зубовской площади в его «Волгу» врезался «фольксваген». Разбор аварии показал, что Бернес не был виновником. Правила движения нарушил водитель иномарки. Эта третья в жизни Бернеса автоавария оказалась последней. После нее он слег. Сесть за руль ему уже больше не было суждено. Да и жить оставалось менее трех месяцев…
Одним из трудных моментов в конце нашей совместной жизни стала моя поездка в Финляндию — это был единственный случай, когда я поехала по путевке без Марка: он просто вытолкал меня туда! Это случилось, когда Марк был уже тяжело болен, лежал дома, сам ехать не мог, а мне настойчиво говорил: «Поезжай одна, может быть — это в последний раз». Он так настаивал, что я уехала. А там, за границей, только мучилась, потому что все мои мысли были дома, с ним. Вся эта поездка мне была не в радость, а в тягость. Но и Марк, конечно, выпроводив меня, не находил себе места: ему было плохо, а меня не было рядом.
А когда меня не было, в его воображении начинали рисоваться всякие фантастические картинки. Не случайно друзья передали мне потом такие слова, сказанные Марком: «Если бы я мог Лильку взять с собой, я бы спокойно закрыл глаза». Он боялся, что меня и посмертно уведут от него, что я брошу детей. Да и меня предупреждал, чтобы я, когда останусь без него, была очень осмотрительна: другие мужчины начнут тянуть меня в разные стороны.