Страница 82 из 92
Безусловно, как человек опытный и тонко чувствующий людей и ситуации, Бернес сразу же понял, что мой муж, занятый своими бесконечными похождениями, не уделяет мне никакого внимания. А сам Марк Наумович уже четыре года был вдовцом и — тоже человеком одиноким. Мало того, в момент нашего знакомства, когда ему исполнилось всего 49 лет, он продолжал переживать в творческом плане тяжелейший период. У него был ершистый характер, он органически не мог никому льстить и лебезить перед кем-то. Всего год-два тому назад прокатилась несправедливая травля его в газетах, его перестали снимать в кино, редко приглашали выступать. У него были постоянные сердечные приступы. В этот период «небытия» ему иногда казалось, что наступает конец. Таким он встретился мне на грани нашей новой, теперь уже общей жизни. Позже он пел — и о себе тоже:
В эти же дни Бернес начал возить меня по своим друзьям — к Фрэзам, Пясецким: как бы показывал меня, чтобы они увидели, с кем он сейчас{126}.
Случилось так, что накануне ноябрьских праздников Марк вез меня днем домой на своей машине, и я увидела впереди машину мужа. Я сказала: «Мы должны приехать раньше, чем приедет эта машина». И он привез меня раньше! Но муж, видимо, вдруг задумался над тем, где же я могу бывать. Марк пригласил меня встречать ноябрьский праздник вместе с ним в Доме кино. Но я отказалась: как я могу, когда у меня есть семья, муж? Но в те праздничные дни, когда мы с мужем были в какой-то компании, я тихо сказала своей приятельнице: «По-моему, я уйду от Люсьена». Она изумилась: «Как это так?» Я сказала: «Вот так». И добавила: «Просто мне кажется, что я гораздо нужнее Марку, чем Люсьену. У Марка ведь дочка без матери! Думаю, что и мне там будет лучше, чем здесь».
Через несколько дней уже сам Марк сказал мне: «Как ты можешь так жить! Давай, уходи от него, начнем новую жизнь. Все будем строить по-новому. У нас двое детей. А у меня снова появится стимул работать».
«Уходи»… Легко сказать! Тем более — так вдруг. Ведь у меня были сын, свекровь, бабушка, две домработницы… В одну минуту такое трудно решить. Позже Марк признается мне, что сразу же, после того как увидел меня, он мысленно сказал сам себе: «Я ее уведу». Он очень хорошо чувствовал, что надо женщине, и каждая из них считала, что она ему нравится. Но ведь надо понять, что мы оба встретились в трудный период наших личных судеб, и после всего пережитого мной — с моей стороны не было «любви с первого взгляда». Было большое уважение, которое переросло в любовь. Но как быть? Как разрешить все и как решиться?..
Вскоре после этого разговора я слегла в больницу. А Марк уже ходил по Москве и говорил о наших отношениях, чего я не знала. Говорил, что Лиля — его судьба, что это — его «лебединая песня», что она поможет ему подняться, жить заново.
В том достаточно определенном кругу, где знали Бернеса, шли разговоры о нас. И когда муж приехал забирать меня из больницы, он сразу же, как мы сели в машину, спросил меня: «ЭТО — правда?» Я, не уточняя, сказала: «Да!»
Было это между десятью и двенадцатью дня. И до вечера, часов до пяти-шести, муж мотал меня после больницы на машине по всей Москве, грозил броситься вместе со мной и машиной с моста и тем закончить эту историю.
Когда же мы приехали домой на Ленинский проспект, он позвонил своему приятелю, с которым очень дружил: «Виктор, приходи! Надо решить проблему». Тот пришел, и они заломили мне руки назад. Сначала я все время твердила: «Я уеду к маме, уеду к маме». Потом, когда мне все это надоело (а я знала, что Марк в это время ждет меня), я сказала им уже прямо: «Я уеду к Марку». И тогда Люсьен сказал: «Виктор, ты ее держи, а я поеду к нему».
Он подъехал к дому Бернеса на Сухаревской (в те годы Малой Колхозной площади), где на углу, недалеко от своего подъезда, стоял на улице Марк, ожидая, что я сейчас подъеду к нему. Конечно, я точно не знаю, какой между ними произошел разговор. Марк мне рассказывал потом, что первое, что сказал ему Люсьен, было: «У меня же есть сын!» — «Ну, я его съем!» — пошутил в ответ Марк. Потом предложил уже серьезно: «Слушайте, мы же с вами взрослые люди! Поедем сейчас к ней, и пусть она все решит сама».
Они ехали по Москве — с Сухаревки до дома № 13 на Ленинском проспекте — и у каждого светофора, когда зажигался красный свет, останавливали свои машины и Люсьен кричал в окно: «Это вы посылали ей цветы?» Марк говорил: «Да!» Загорался зеленый — ехали дальше. У одного из следующих светофоров Люсьен спросил: «А вы с ней спали?» А я ведь у него даже дома не была! Но Марк рассказал мне, что у него «сработало» мгновенно: если он скажет «нет», то все пропало: «Тогда я тебя потерял». И поэтому он ответил ему: «Да!» Это был точный психологический расчет.
Заехали во двор дома. Люсьен поднялся в квартиру и сказал: «Иди, он ждет тебя внизу!» Свекровь напутствовала кратко: «Ну, Лиля, желаю вам счастья». Я спустилась, села в машину. Целый день после больницы провела я в такой нервотрепке. Сказала: «Поехали!» Марк спросил: «Куда?» — «Мне все равно, куда», — ответила я. И он привез меня в свою квартиру. Как только я вошла, увидела тахту — легла на нее и уснула, так я была измучена. Только утром, проснувшись, поняла, что нахожусь в чужой квартире. И уже затем пыталась понять, почему я здесь, как и что произошло… Ведь Марк про себя все уже давно решил, а для меня — все случилось как-то неожиданно…
Вот с этого и началась наша совместная жизнь, которой суждено было продлиться около десяти лет. Тогда никто из нас и из друзей Марка не мог и подумать, что ему так мало дано прожить.
Сейчас я понимаю, что Марк, который был старше меня на 18 лет, гордился тем, что рядом с ним — женщина, которая ему нравится. А нравилось ему все, даже самое простое во мне: как я хожу, говорю, курю… У меня было много по-женски счастливых дней. Но только теперь — спустя годы — очень многое видится мне глубже, понимается и сложнее, и тоньше, чем тогда, но об этом — позже.
Возвращаясь же памятью в первый день моей жизни в доме Марка, надо сказать, что Наташа тогда была больна и не пошла в школу, а нашего с Люсьеном сына Жана мы после уроков привезли на Сухаревку, сказав, что надо навестить больную Наташу. Он был поначалу радостный и довольный. Но когда вечером я объявила: «Сейчас мы поедем заберем твои вещи и привезем их сюда», — он помрачнел. Но очень быстро освоился и легко стал называть Марка папой, в то время как Наташа очень долго меня мамой не называла. Она привыкала ко мне. Наверное, девочке было труднее произнести это слово, хотя свою родную мать, Полину Семеновну, она не помнила.
После богатой четырехкомнатной квартиры на Ленинском проспекте — я переселилась в страшно запущенную двухкомнатную квартиру, где меня с большой неприязнью встретила домработница Марфа, глухая, злая и к тому же грязнуля. Марка же в эту пору, помимо его тяжелого физического и душевного состояния, можно было бы без особых преувеличений назвать нищим. Первое, что я сказала ему, когда огляделась, что начинать новую общую жизнь в такой квартире нельзя. Наш «медовый месяц» надо начать с ремонта! Я начала срывать со стен старые обои, продавать свои наряды, покупать на эти деньги олифу, плитку, гвозди, мел, наняла рабочих. Под моим руководством они «перекромсали», перестроили всю квартиру. Хотя я и не росла в роскоши, но приобрела вкус к «красивой» жизни: в прежней семье доводилось принимать и артистов, и даже иностранных послов. К тому же я хорошо готовила.
Марк не вмешивался во все затеянное мной — сначала только шутил: «Я тебя выгоню, если ты будешь ночью ходить с фонарем», — что делать, по стенам его запущенного жилья ползали клопы. Но потом он смирился со всем тем, что я творю.