Страница 24 из 29
Итак, предположительный японец был упущен, а Дрозда вела московская охранка, посему все свои усилия петербуржцы сосредоточили на камере хранения. Багаж был сдан на сутки, из чего следовало, что скоро, никак не позднее полудня, за ним явятся.
Фандорин и Мыльников сели в секрет еще с вечера. Как уже говорилось, в непосредственной близости от камеры хранения дежурили железнодорожные жандармы, по привокзальной площади, сменяясь, бродили мыльниковские филеры, поэтому руководители операции устроились с комфортом – в конторе «Похоронные услуги Ляпунова», что находилась напротив станции. Обзор отсюда был превосходный, и очень кстати пришлась витрина американского стекла – траурно-черного, пропускающего свет лишь в одну сторону.
Лампу напарники не зажигали, да в ней и не было особенной нужды – поблизости горел уличный фонарь. Ночные часы тянулись медленно.
Время от времени звонил телефон – подчиненные рапортовали, что сеть расставлена, все люди на местах, бдительность не ослабевает.
О деле у Эраста Петровича и Евстратия Павловича всё уж было переговорено, а на отвлеченные темы разговор не клеился – слишком различался у партнеров круг интересов.
Инженер-то ничего, ему молчание было не в тягость, а вот надворный советник весь извелся.
– Графа Лорис-Меликова знавать не приходилось? – спрашивал он.
– Как же, – отвечал Фандорин – и только.
– Говорят, объемного ума был человек, даром что армяшка.
Молчание.
– Я, собственно, к чему. Мне рассказывали, что его сиятельство перед своей отставкой долго разговаривал с Александром Третьим наедине, делал разные пророчества и наставления: про конституцию, про послабления инородцам, про иностранную политику. Покойный государь, как известно, разумом был не востёр. После со смехом рассказывал: «Лорис меня вздумал Японией пугать – представляете? Чтоб я ее опасался». Это в 1881 году, когда Японию никто и за страну-то не считал! Не слыхали вы этого анекдота?
– Д-доводилось.
– Вот какие при Царе-Освободителе министры были. Ананасу Третьему не ко двору пришлись. Ну, а про сынка его Николашу и говорить нечего… Воистину сказано: «Захочет наказать – лишит разума»… Да не молчите вы! Я ведь искренне, от сердца. Душа за Россию болит!
– П-понятно, – сухо заметил Фандорин.
Даже совместная трапеза не поспособствовала сближению, тем более что ели каждый свое. Мыльникову филер доставил графинчик рябиновой, розовое сало, соленые огурчики. Инженера японский слуга потчевал рисовыми колобками с кусочками сырой селедки и маринованной редькой. С обеих сторон последовали вежливые предложения угоститься, столь же вежливо отклоненные. По окончании трапезы Эраст Петрович закурил голландскую сигару, Евстратий Павлович посасывал эвкалиптовую лепешечку от нервов.
В конце концов, в установленный природой срок наступило утро.
На площади погасли фонари, над влажной мостовой заклубился пар, пронизываемый косыми лучами солнца, под окном погребального бюро по тротуару запрыгали воробьи.
– Вон он! – вполголоса сказал Фандорин, последние полчаса ни на миг не отрывавшийся от бинокля.
– Кто?
– Наш. З-звоню жандармам.
Мыльников проследил за направлением инженеровых окуляров, приник к своим.
Через широкую, почти безлюдную площадь семенил человечек в натянутом на уши картузе.
– Точно он! – хищно прошептал надворный советник и выкинул фортель, не предусмотренный планом: высунулся в форточку, оглушительно дунул в свисток.
Эраст Петрович застыл с телефонной трубкой в руке.
– Вы что, рехнулись?!
Триумфально оскалившись, Евстратий Павлович бросил через плечо:
– А вы как думали? Что Мыльников железнодорожным всю славу отдаст? Хрену вам тертого! Мой япошка, мой!
С разных концов площади к кургузому человечку неслись филеры, числом четверо. Заливисто свистели, грозно орали:
– Стой!
Шпион послушался, остановился. Повертел головой во все стороны. Убедился, что бежать некуда, но все-таки побежал – вдогонку за ранним, пустым трамваем, что с лязгом катил в сторону Зацепы.
Филер, бежавший наперерез, решил, что разгадал намерение врага, – бросился навстречу вагону и лихо впрыгнул на переднюю площадку.
Тут как раз и японец догнал трамвай, однако внутрь не полез, а с разбегу подпрыгнул, зацепился руками за перекладину висячей лесенки и в два счета оказался на крыше.
Московский трамвай начала 20-го века
Агент, оказавшийся в вагоне, заметался среди скамеек – не уразумел, куда подевался беглец. Трое остальных кричали, махали руками, но он их жестикуляции не понимал, а дистанция между ними и трамваем постепенно увеличивалась.
От вокзала на диковинное представление пялились зрители: отъезжающие, провожающие, извозчики.
Тогда Евстратий Павлович высунулся в форточку чуть не до пояса и оглушительным, иерихонским голосом возопил:
– Трамвай тормози, дура!
То ли филер услышал начальственный вопль, то ли смикитил сам, но кинулся к вагоновожатому, и тут же завизжали тормоза, трамвай замедлил ход, и отставшие филеры стали быстро сокращать дистанцию.
– Врет, не уйдет! – удовлетворенно констатировал Мыльников. – От моих орлов – нипочем. Каждый из них стоит десятка ваших железнодорожных олухов.
Трамвай еще не остановился, еще скрежетал по рельсам, а маленькая фигурка в пиджачке пробежала по крыше, оттолкнулась ногой, сделала немыслимое сальто и аккуратно приземлилась на газетный киоск, стоявший на углу площади.
– Акробат! – ахнул Евстратий Павлович.
Фандорин же пробормотал какое-то короткое, явно нерусское слово и вскинул к глазам бинокль.
Запыхавшиеся филеры окружили деревянную будку. Задрав головы, махали руками, что-то кричали – до похоронной конторы доносилось только «мать-мать-мать!».
Газетный киоск
Мыльников возбужденно хохотал:
– Как кошка на заборе! Попался!
Вдруг инженер воскликнул:
– Сюрикэн!
Отшвырнул бинокль, выскочил на улицу, громко закричал:
– Берегись!!!
Да поздно.
Циркач на крыше киоска завертелся вокруг собственной оси, быстро взмахивая рукой – будто благословлял филеров на все четыре стороны. Один за другим, как подрубленные, мыльниковские «орлы» повалились на мостовую.
В следующую секунду шпион мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, помчался вдоль улицы к зияющей неподалеку подворотне.
Инженер бежал вдогонку. Надворный советник, в первый миг остолбеневший от потрясения, кинулся следом.
– Что это? Что это? – кричал он.
– Уйдет! – простонал Эраст Петрович.
– Я ему уйду!
Мыльников выдернул из-под мышки револьвер и, как истинный мастер, открыл стрельбу на бегу. У Евстратия Павловича были основания гордиться меткостью, движущуюся фигуру он обычно клал с пятидесяти шагов первой же пулей, но тут просадил весь барабан, а попасть не сумел. Чертов японец бежал странно, то косыми скачками, то зигзагами – попробуй подстрели.
– Зараза! – Мыльников щелкнул бойком по стреляной гильзе. – Стреляйте, что же вы!
– Б-бесполезно.
На пальбу от здания вокзала бежали сорвавшиеся из засады жандармы. В публике началась паника – там кричали, толкались, размахивали зонтиками. С нескольких сторон доносились свистки городовых. А беглец тем временем уже исчез в подворотне.
– По переулку, по переулку! – показал Фандорин жандармам. – Слева!
Голубые мундиры бросились в обход дома, Мыльников, свирепо матерясь, лез по пожарной лестнице на крышу, а Эраст Петрович остановился и безнадежно покачал головой.
В дальнейших поисках он участия не принимал. Посмотрел, как суетятся жандармы и полицейские, послушал несущиеся сверху вопли Евстратия Павловича и двинулся обратно к площади.