Глубокие раны

— Ясно. — Если Кальтензее и был удивлен, то он это удачно скрыл.

— Когда ваша мать рассказала нам, что Шнайдер был другом ее умершего мужа, вы отреагировали словами «тогда все верно». Но у меня было ощущение, что вы хотели сказать что-то иное.

Элард поднял брови.

— Вы очень наблюдательны.

— Это особенность моей профессии, — подтвердила Пия.

Кальтензее сделал еще один глоток колы.

— В моей семье много тайн, — сказал он уклончиво. — Моя мать кое-что держит в себе. Например, она до сих пор не раскрывает мне имя моего родного отца и, как я подозреваю, реальную дату моего рождения.

— Зачем ей это делать и почему вы так решили? — Пия была удивлена.

Кальтензее наклонился вперед и уперся локтями в колени.

— Я помню вещи, места и людей, о которых, собственно говоря, не должен помнить. И не оттого, что я обладаю сверхъестественными способностями, а потому, что мне было больше шестнадцати месяцев, когда мы уехали из Восточной Пруссии.

Элард смотрел перед собой, рассеянно потирая небритые щеки. Пия молчала, ожидая, что он продолжит говорить.

— В течение пятидесяти лет я не особенно много задумывался о своем происхождении, — сказал он через некоторое время. — Я смирился с тем, что у меня нет отца и нет Родины. Подобное случилось со многими людьми моего поколения. Отцы погибли на войне, разрозненные семьи были вынуждены бежать. Моя судьба не является единственной в своем роде. Но однажды я получил приглашение от нашего партнера, университета в Кракове, на семинар. Это не вызвало у меня никаких подозрений, и я поехал. В выходной мы с моим коллегой отправились в Ольштын, бывший Алленштайн, чтобы посмотреть там новый, недавно открывшийся университет. До этого я чувствовал себя в Польше как простой турист, но совершенно неожиданно… совершенно неожиданно у меня возникло твердое ощущение, что я уже однажды видел этот железнодорожный мост и церковь. Даже вспомнил, что это было зимой. Недолго думая, я взял напрокат машину и поехал из Ольштына в восточном направлении. Это было… — Он запнулся, покачал головой и глубоко вздохнул. — Лучше бы я этого не делал!

— Почему?

Элард Кальтензее встал и подошел к окну. Когда он снова заговорил, в его голосе слышалась горечь.

— До этого времени я был до некоторой степени успешным человеком с двумя вполне порядочными детьми, случайными любовными романами и профессией, которая меня удовлетворяла. Мне казалось, что я знал, кем являюсь и к какому роду принадлежу. Но после этой поездки все переменилось. С тех пор во мне поселилось чувство, что в важных сферах моей жизни я блуждаю в полных потемках. Тем не менее я никогда не осмеливался серьезно заниматься поисками. Сегодня я думаю, что просто боялся тогда узнать какие-то вещи, которые окончательно разрушат иллюзии.

— Что же, например? — спросила Пия.

Кальтензее обернулся к ней, и она остолбенела от ужаса, увидев на его лице выражение неприкрытой душевной муки. Он был более слаб, чем казалось внешне.

— Я думаю, вы знаете ваших родителей, бабушек и дедушек, — сказал он. — Вы наверняка часто слышали фразу «это у нее от отца, от матери, или от бабушки, или от дедушки». Я прав?

Кирххоф кивнула, обескураженная этой внезапной доверительностью.

— Я этого никогда не слышал. Почему? Моим первым предположением было то, что моя мать, возможно, была изнасилована, как многие женщины в то время. Но это не являлось бы причиной, которая бы не позволяла рассказывать мне о моем происхождении. Потом мне в голову пришло куда более ужасное подозрение: может быть, мой родитель был нацистом, который имел на совести какие-нибудь ужасающие преступления? Возможно, моя мать имела отношения с типом, носившим черную униформу, который часом раньше истязал и уничтожал невинных людей.

Элард говорил, все более неистовствуя; он почти кричал, и Пию охватило неприятное чувство, когда он встал прямо перед ней. Как-то однажды она уже осталась наедине с мужчиной, который оказался психопатом. Вывеска отстраненной вежливости рассыпалась, глаза Кальтензее блестели, как в лихорадке, и он сжал руки в кулаки.

— Для меня нет никакого иного объяснения ее молчанию, кроме этого! Вы тоже лишь отчасти можете понять, как мучает меня эта мысль, эта неизвестность моего происхождения, день и ночь. Чем больше я об этом думаю, тем отчетливее чувствую эту… эту тайну во мне, эту необходимость делать вещи, которые не делает нормальный, уравновешенный человек! И я спрашиваю себя: почему это так? Откуда идет эта потребность, это стремление? Какие гены живут во мне? Гены палача или гены насильника? Было бы это иначе, если бы я вырос в настоящей семье, с отцом и матерью, которые любили бы меня со всеми моими достоинствами и слабостями? Только сейчас я замечаю, чего мне не хватало! Я чувствую эту черную гибельную трещину, которая тянется через всю мою жизнь! Они отняли у меня корни и сделали трусом, который никогда не осмеливался задавать вопросы!

Элард провел тыльной стороной руки по губам, отошел назад к окну, оперся руками в подоконник и прислонился лбом к оконному стеклу. Пия продолжала безмолвно сидеть на диване. Сколько отвращения к самому себе, сколько отчаяния крылось за каждым его словом!

— Я ненавижу их за то, что они мне сделали, — продолжал он сдавленным голосом. — Да, иногда я ненавидел их до такой степени, что с большим удовольствием отправил бы их на тот свет!

Его последние слова привели Пию в максимальную боевую готовность. Кальтензее вел себя более чем странно. Был ли он физически нездоров? Что еще могло бы заставить человека так откровенно рассказать полицейскому о своих намерениях совершить убийство?

— О ком вы говорите? — спросила она, обратив внимание на то, что он говорил, употребляя множественное число.

Элард развернулся и посмотрел на нее так, будто видел ее впервые. В его взгляде налитых кровью глаз было какое-то безумие. Что ей делать, если он на нее набросится, чтобы задушить? Свое служебное оружие Пия легкомысленно оставила дома в шкафу, и никто не знает, что она поехала сюда.

— О тех, кто об этом знает, — ответил он сурово.

— И кто же это?

Кальтензее подошел к дивану и сел. Внезапно он, казалось, вновь что-то вспомнил, улыбнувшись, как ни в чем не бывало.

— Вы совсем не пьете вашу колу, — констатировал он и положил ногу на ногу. — Не хотите ли немного льда?

Пия отказалась.

— Так кто об этом знает? — упорствовала она, хотя ее сердце сильно колотилось от осознания того, что перед ней, возможно, сидит тройной убийца.

— Это больше не имеет значения, — ответил Элард спокойно чуть хрипловатым голосом и допил свою колу. — Теперь они все мертвы. Кроме моей матери.

Только уже сидя в своей машине, Пия вдруг подумала о том, что забыла еще раз спросить Кальтензее о значении зловещего числа и о Роберте Ватковяке. Она всегда гордилась своим хорошим знанием людей, но в отношении Эларда серьезно заблуждалась. Она считала его культурным, спокойным и обаятельным человеком, пребывающим в согласии с собой и всем миром, и не была готова к неожиданному взгляду в мрачную бездну его внутренней раздвоенности. Пия не знала, что ее больше напугало: его резкая вспышка ярости, ненависть, скрывавшаяся за его словами, или внезапный переход его состояния к веселому настроению.

— Не хотите ли немного льда? — пробормотала она. — Вот так!

С досадой Кирххоф заметила, что при нажатии педали сцепления у нее дрожит нога. Она закурила сигарету и свернула на Старый мост через Майн, который вел в Заксенхаузен. Постепенно Пия успокоилась. Если трезво оценить ситуацию, можно было допустить, что Элард Кальтензее убил троих друзей своей матери, так как те не хотели рассказать ему правду о его происхождении и он считал их виновными в своем несчастье. После произошедшего Пия считала, что этот человек вполне способен на такое. Возможно, что сначала Элард говорил с ними спокойно и по-деловому, но когда заметил, что они не намерены ему ничего рассказывать, сорвался с тормозов. Анита Фрингс его хорошо знала; скорее всего, она не возражала бы, если бы он вывез ее на инвалидной коляске из здания. Гольдберг и Шнайдер также, ничего не подозревая, могли впустить его в дом. Число 16145 имело определенное значение как для Эларда Кальтензее, так и для троих убитых. Возможно, речь шла действительно о дате побега. Чем больше Пия обо всем этом думала, тем убедительнее ей это все представлялось.